Когда Клер принесла домой письма, которые дал ей Хейл, они с Эммой читали их вместе, изумленные и растроганные тем, что у людей находится время писать незнакомой девушке и говорить ей, что она прекрасна, мила, всеамериканская девушка! — и что, если она приедет в их город, они были бы очень рады с ней встретиться. Клер и Эмма вместе смеялись и обменивались улыбками, и на, несколько минут снова обрели друг друга. А затем это кончилось, и Эмма ушла в свою комнату. В тот вечер у нее не было свидания с Бриксом, встреч с друзьями, потому что все они уехали в колледж, но она все равно поднялась к себе сразу после ужина и не спускалась почти до ленча следующего утра.

Задумавшись о ней, Клер перестала рисовать.

Услышав шаги на лестнице, она вернулась от своих мыслей к бумаге. В одном углу полумесяц пересекали круг и длинная волнистая линия. Клер взяла карандаш и отретушировала пересечение, затем поглядела. Фигура была изящной и грациозной, и она почти ощущала ее холодный, мягкий изгиб под рукой. Бутылочка, подумала она, и пробка, скошенная в сторону верхушки полумесяца. Она улыбнулась, услышав стук в дверь и обернулась:

— Да, Ханна, — начала она, и тут увидела Алекса.

— Извините, что беспокою вас. Ханна сказала мне подняться.

— Все в порядке. — Теперь, поняв, что же она такое, нарисовала, она жутко хотела вернуться к работе. — Я думала, что вы выяснили все, что хотели.

— Я тоже так думал. Но когда начал писать, то появились кое-какие вопросы. Так всегда происходит. Если сегодня неудачный день, я вернусь в другой.

Она вздохнула.

— Заходите. Я знаю, у вас сроки. Что я могу вам еще рассказать?

— О нет, я разбираюсь в приметах. Когда вы находите что-то интересное, то нужно отловить это прежде, чем оно ускользнет. Я зайду потом.

— А почему бы вам не подождать? Вы правы: я хочу тут кое-что завершить, но идея у меня уже появилась, и надо ее только наметить. Можете дать мне полчаса?

— Столько, сколько захотите. Спасибо.

Он взял журнал по искусству с полки и, усевшись в кресло, стал спокойно перелистывать его. Клер, когда отрывала взгляд от стола, видела его резкий профиль, твердую линию рта, и уютную покойность его большого тела, заполнившего глубокое кресло. Он, казалось, был дома, и она ощутила перемену в своих чувствах о мастерской — ощущение суверенности было на месте, она по-прежнему была у себя, и создавала нечто из своих собственных идей, себя саму, но теперь словно делила мастерскую с другим. Это, не захват, подумала она, а занятие: ничего угрожающего или враждебного в том, как он его осуществил. Она улыбнулась самой себе, потому что это было приятно, и проработала в молчании почти час.

— Ну вот, — сказала она наконец. — О чем мне вам; рассказать?

Алекс отложил журнал и взял в руки блокнот.

— Эмма говорила мне о вашем первом походе в магазин, она сказала, что владелица пыталась обращаться с ней как с юной дурочкой, а вы доставили ее на место и она считает, что вы были превосходны. Можете рассказать об этом? .

— Она сказала, что я была превосходна? Как давно она так думала…

Клер села на кушетку и поведала ему о закупках у Симоны.

— Но, пожалуйста, не используйте название магазина: незачем. Они все одинаковы — продавцы, и даже владельцы, как Симона, не любят покупателей, которые, как им кажется, не богаты, потому что боятся потратить много времени из-за ничего. Я это понимаю, но все равно — отвратительно разделять людей на имеющих деньги и нет.

— А разве некоторые ваши новые друзья так не делают?

— Бывает. Многие из них не задумываются о деньгах у людей, с которыми встречаются в обществе, но некоторые мысленно располагают остальных по тому, сколько у них в кошельке или насколько они известны. На вечеринках они рассуждают о столах "А" и столах "Б", подразумевая те, за которыми сидят знаменитости или щеголи и богачи, куда" и они сами могут сесть и не общаться с теми, которые не произвели на них впечатления.

— Это вас злит?

— Злит, и так, что иногда мне хочется уйти от них и их столов "А". Но меня это и печалит. Я вообще не люблю разделений, а когда они еще основываются на деньгах, то это лишь свидетельствует о бедности души. Меня это очень подавляет.

— А что еще вас подавляет? — спросил Алекс, почти бесцеремонно. Клер взглянула на него удивленно:

— А почему вы думаете, что есть что-то еще?

— Я думаю, что вас что-то печалит. Это не имеет отношения к статье, так что, конечно, вы совсем не должны об этом рассказывать.

Клер уставилась на него. Пробыв с Квентином несколько месяцев, она отвыкла от людей, которые так чувствительны к ее состоянию.

— Да, лучше я не буду. У вас есть другие вопросы?

— Пара. — Он поглядел в блокнот у себя в руках. — Вы говорили, что займетесь добровольной работой, как только устроится ваша жизнь. Вы занимаетесь чем-то таким?

— Пока нет. — Она рассказала ему о занятиях по искусству и дизайну, которые она собирается проводить в окрестных школах с начала года, и о тех, кто уже записался на них. — Я никогда не учила, но — думаю, мне понравится.

— Я преподавал несколько лет в Нью-Йорке. Мне это тоже очень нравилось, но и сильно огорчало. У вас сначала возникает чувство, что вы можете очень многое совершить, а потом — такое же мощное ощущение, что вы очень многого как раз и не можете.

— По чему?

— Потому что есть силы, кроме вас. Лучшие ребятишки — это те, которым родители читали, и с которыми говорили, как с умными людьми, делились с ними мыслями и чувствами, и опытом тоже, водили на концерты, в театры, по зоопаркам, и все такое. Такие дети гордятся собой, они думают, что могут горы свернуть, и впитывают все, что вы им даете, как губка. Но те дети, которых усаживали перед телевизором или бросали на равнодушных сиделок или позволяли бродить по улицам, они просто поглядят на эти горы, пожмут плечами и скажут, что их сдвинуть нельзя, потому что они чертовски велики. Некоторым из них, если им повезет с учителями, удается избавиться от этого, но большинство никогда не поверят, что они могут что-нибудь совершить, и поэтому они не верят в то, что что-то из того, чему мы их учим, им поможет.

— Эмма оставалась с сиделками. Я работала.

— А по вечерам, когда вы приходили домой, спорю, что вы читали ей, беседовали и водили гулять и все прочее. Вы же понимаете, это все, что нужно — несколько часов в день. И я знаю, что не все могут себе это позволить. Если бы в этой стране была хорошая система экономии времени, то тогда… — Он рассмеялся. — Извините, я не собирался произносить речь. Я преподавал пятнадцать лет назад, и меня все еще это тревожит.

— Мне это нравится, — сказала Клер, думая о Квентине, вся страсть которого, казалось, ушла на приобретение и власть. — Мне нравится, когда люди тревожатся о чем-то, что не касается" их самих и денег. Так вы бросили учить потому, что разочаровались?

— Отчасти да. Но я хотел писать и дал себе год на то, чтобы продать книгу издателю. Если бы мне это не удалось, то я вернулся бы к учительству.

— Это была та книга;, которая получила премию?

— Она самая. И я никогда уже не оглядывался.

— . А теперь вы не хотите вернуться преподавать?

— Нет, теперь я подумываю стать официантом или грузчиком. Я рассказывал Ханне обо всем этом. Ханна такой же хороший слушатель, как и вы.

— Ханна учила сорок лет, — сказала Клер задумчиво. — Она никогда не рассказывала нам, что тогда чувствовала, кроме того, что ей очень нравилось помогать детям, когда они приходили к ней за советом. Интересно, была ли она тоже разочарована.

— Возможно, недолго. Можно гадать, что она сменила школу или даже город, чтобы подправить что-то,