ловлей места на всем протяжении Волхова. Они похожи на заповедник. Но сейчас здесь, казалось, не было ничего живого, кроме воюющих армий да комаров.
Прогуливаясь по берегу, я повернул к дзоту и чуть не столкнулся со спешившим туда же офицером в сопровождении двух связных. Резко остановившись, он молодецки вскинул руку к козырьку фуражки и четко представился:
— Старший лейтенант Александров! Назначен сюда командиром батальона!
— Очень приятно, товарищ Александров. Здравствуйте, — сказал я.
— Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар! — по-уставному ответил он.
Его голос, осанка были чем-то знакомы, но где, когда я его встречал, сразу припомнить не смог. Он тоже ко мне присматривался.
— Кажется, мы с вами уже встречались? — спросил я.
— Да, встречались, товарищ батальонный комиссар, — подтвердил Александров. — Помните, еще в январе месяце, когда только завоевали этот плацдарм. Я шел с назначением в роту, и мы вместе с вами искали полк.
— Да, да, помню, помню! — И передо мной всплыла картина, как, чеканя шаг, он быстро идет по льду через Волхов, пренебрегая опасностью.
Мы обрадовались друг другу, как старые друзья, хотя нас связывала лишь одна непродолжительная и совершенно случайная встреча. Но таковы уж по своей природе фронтовые встречи.
Александров был небольшого роста, крепко сложенный, хотя лицом и казался худощавым. На левой стороне его груди уже красовался орден Красного Знамени. Весь он был собранный, аккуратный, подтянутый, молодая энергия била из него ключом, он и говорил, словно торопясь, выпаливал фразы скороговоркой. Глаза открытые, ясные, быстрые. Обмундирование и снаряжение на нем сидело плотно, красиво, словно специально подогнанное в мастерской. Теперь у него были не только военные знания, но и некоторый боевой опыт. Это был уже обстрелянный офицер.
— Пойдемте в дзот, — предложил я. — Теперь это будет ваш командный пункт.
— Пойдемте, — согласился он.
Познакомившись со всеми обитателями дзота, Александров попросил меня показать ему обстановку на месте.
Командир внимательно всматривался во все. Он замечал, где нужно почистить или углубить окоп, у кого не в порядке оружие и тут же приказывал прочистить его или смазать. Его интересовало, где и как хранятся боеприпасы. Расспрашивал у солдат, когда и что ели, что наблюдают или слышат впереди и многое другое. Все почувствовали, что в батальон пришел хозяин.
Когда мы подошли к огневой точке, на которой находился командир роты лейтенант Филатов, и я представил его Александрову, лейтенант быстро встал лихо вскинул правую руку к головному убору и отдал рапорт своему командиру батальона. Из доклада Филатова выяснилось, что немцы накапливаются в непосредственной близости к нашей передовой и к берегу.
— Всю ночь мы слышали позвякивание лопат, вбивание кольев и бульканье болотной грязи, — докладывал Филатов. — По всей вероятности, немцы прокладывают через болото лежневку...
Командир дивизии Замировский, оказывается, не дремал! Изучив все данные и обстановку, сложившуюся на плацдарме, он понял, что для отражения натиска противника сил нашей дивизии недостаточно и вовремя поднял тревогу перед штабом армии. К нам направили подкрепления более внушительного характера. Подтянули армейские резервы. Была восстановлена и укреплена связь. Наладили регулярную переправу. На противоположном берегу, прямо напротив нашего дзота, в большом лесу расположились огневые артиллерийского полка, с его наблюдательного пункта, устроенного на вершине ели, хорошо были видны все подходы противника к нашим позициям и всякое движение в направлении нашей передовой. Дело с наблюдением за противником было поставлено настолько хорошо, что наблюдатели считали немцев поштучно, как баранов, и докладывали нам — командованию полка и дивизии.
К шести часам утра мы вернулись на командный пункт батальона. Не успели присесть, как услышали голос Аверьянова:
— Передаю трубочку третьему. — Он протянул трубку Александрову: — Вас срочно вызывает командир полка, уже второй раз, — доложил Аверьянов.
Наблюдая за разговором командира, мы заметили, как у него все шире открывались глаза: напрягаясь, он, кажется, вслушивался в получаемые сведения всем своим существом, а бегающие зрачки говорили о том, что он быстро что-то соображает.
— А во сколько будет подана картошка? — вдруг спросил Александров. — Ясно! Только предупредите их, пусть внимательно следят за мной.
Положив трубку, командир быстро окинул взглядом помещение, будто соизмеряя силы, и сказал:
— Немцы сосредоточили против нас более трехсот человек пехоты и по всем данным готовятся к штурму. Надо быстро вырыть вокруг дзота окопы глубиной хотя бы на два-три штыка. Установить пулемет на самом берегу, оттуда хороший сектор обстрела. Всем приготовиться к бою. Перед штурмом следует ожидать артиллерийский налет на дзот. Будьте осторожны. Сейчас шесть сорок. — Командир смотрел на часы. — В семь тридцать наши откроют артиллерийский огонь по сгруппировавшейся немчуре. Одновременно и мы должны открыть огонь из всех видов оружия. А сейчас я иду на передовую. Связной! Приготовь ракетницу. Какие ракеты у нас имеются?
— Всякие есть, товарищ старший лейтенант, — ответил связной.
— А зеленые есть? — спросил Александров.
— Есть и зеленые, — сказал связной.
— Хорошо! Товарищ Аверьянов! Вы остаетесь здесь за старшего. Организуйте немедленно рытье окопов вокруг дзота, а также его оборону на случай штурма, — приказал командир.
Взяв с собой двух автоматчиков, повесив на шею автомат, командир ушел, а мы, семь человек, остались в дзоте.
Привыкнув к немецкому педантизму, мы были твердо уверены, что война начнется ровно в восемь часов. Следовательно до начала штурма у нас остается около полутора часов. Аверьянов, несмотря на ранение в голову и руку, не ушел, продолжал выполнять свои обязанности командира взвода связи. Я видел, что ему тяжело, и несколько раз принимался уговаривать сходить в медсанбат подлечиться, но он и слушать не хотел. Собирая все силы, он крепился, не показывая слабости, наоборот: старался показать, что ничего особенного не произошло. Вот и сейчас он бодро встал, осторожно поправил повязку на голове и приказал всем, за исключением Зины, которой он передал дежурство у телефона, выйти на рытье окопов.
Работа закипела. Все, конечно, знали и хорошо понимали, что окопы вокруг дзота необходимы, что их надо вырыть как можно скорее — успеть за время, отведенное нам фашистами. Копать было легко. Под дерновой поверхностью лежал супесчаный грунт, он легко поддавался лопате и не прилипал к ней.
Задолго до начала штурма окоп, глубиной по грудь, был вырыт. Станковый пулемет, оставленный одной из групп пополнения, был установлен у самого берега на открытой площадке. Местом укрытия для пулеметчика служила сама река. Вокруг пулемета был сооружен защитный бруствер, аккуратно обложенный зеленым дерном. Так же был замаскирован бруствер окопа.
Вдруг где-то неподалеку от нас грохнула масса разрывов. Все решили, что, нарушив шаблон, немцы раньше времени открыли огонь, и стали прятаться кто куда. Мы ошиблись. Не таковы немцы, чтобы действовать вопреки схеме. На это способен только «дер-Иван», как презрительно называли нас гитлеровцы. Снаряды летели из многих точек, но все с правого берега и, со свистом пролетев над нашими головами, рвались в самой гуще сосредоточения немцев, готовых к штурму. В расположении немцев поднялись невероятный шум, паника, они находились в мелколесье, на заболоченной местности, где окопаться и укрыться невозможно, особенно сейчас, весной, а огонь нашей артиллерии корректировался с наблюдательного пункта, откуда их было видно, как на ладошке.
Осмелев, поняв, что бьет наша артиллерия, мы все повыскакивали из укрытий и, заняв свои места в окопе, открыли огонь по немцам из своего пехотного оружия. Затакал и наш станковый пулемет, давая то длинные, то короткие очереди. А над нами продолжали проноситься стаи снарядов в тыл немцам.
