Днепр выпроводил, другие с собою возит. Во всех полках регименту своего, будто по именному государеву указу, велел брать поборы великие с казаков, чего никогда не бывало, с каждого казака от коня по талеру, а от вола по копе, и то делает от злохитрия своего, как бы народ отягчить и возмутить, а особо с мещан взял на жалование сердюкам. Да и такое в народе возмущение разгласил, будто царское величество велел писать казаков в солдаты, и уже голота готова втайне и на шатость ждет его повеления. А Войско Запорожское тайно подсылая прельщает и стращает, будто царское величество, не любя их, велит разорить и место их опустошить, а запорожцы, испуганные, готовы к войне. Старшина генеральная и полковники, хотя подозревают и ведают про его злое намерение, однако известить великому государю не смеют, одни – по верности к гетману, другие – из страха, третьи – видя к нему милость государя, что не поверит. А лучше всех про то знает ближний его секретарь, генеральный писарь Орлик, через которого всякие тайны и пересылки отправляются. Кочубей и Искра царскому величеству доносят и милости просят, чтоб еще верное доношение у царского величества было укрыто для того, что некто из ближних секретарей государевых и князя Александра Даниловича ему о всем царственном поведении доносят, и о сем если уведают, тотчас ему дадут знать. Теперь Кочубей, отбиваясь от судейства, чтоб ему не быть при гетманской измене, притворился больным и живет в имении своем Диканьке, а Искра живет в Полтаве, с собою в поход гетман его не взял, потому что будто в войске он не потребен».
Опасаясь, что это письмо не будет получено теми, кому оно предназначено, ахтырский полковник Осипов искал еще и другие пути для объявления об измене гетмана. Московскому коменданту князю Матвею Гагарину были доставлены неким писарем три письма: одно – на имя самого царя, другое – на имя царевича Алексея, третье – на имя князя Меншикова. «И применяясь к твоим государевым указам о подметных письмах, – писал Гагарин царю, – то письмо, которое подписано на твое государево имя, чел я и написано будто об измене господина гетмана, и выразумев, что се приносят на него неприятели его, отставной полковник, и того, государь, писаря, не расспрашивая поведению того письма, послали его за крепким караулом в Угрешский монастырь, чтоб он того не гласил никому. Сию ведомость явил малому числу господам министрам и полагают, что возводят то на него по ненависти и явили мне, что и прежде о нем такие наветы были».
Так же порешил и Петр: по всему видно, что немало у гетмана недругов, досаждавших его жизни. Их во множестве и у него самого, у царя. Навет за наветом, грязь за грязью льются на его голову, вплоть до того, что он даже антихрист. В верности гетманской сомневаться грешно. Он сам сообщал, каких только переманщиков не было. И теперь вот этот еще навет…
«Э, да что тут долго раздумывать! Надо, чтобы гетман сам расправился с злоумышленниками, подателями подлой ябеды!»
Так он и решил и в своем письме, извещая Мазепу о доносах на него, называл ему доносчиков поименно.
Нисколько не насторожило после этого Петра, что Мазепа всячески старался, чтобы розыск отдан был в его ведение и не проводился бы в Москве. В решении царя на эти домогательства таился для Мазепы как бы приговор над ним: кем станет он? По-прежнему ли гетманом, самым первым, высокочтимым человеком в Малороссии, наместником царя, или… страшно представить Мазепе, что розыск может объявить его вором из воров, татем из татей, достойным самой позорной смерти. Тревожные, страходумные дни переживал он.
Но не до разбора не заслуживающей внимания ябеды было Петру, – пусть гетман разбирается с ненавистниками и покончит с ними своим судом. Царь настаивал лишь на одном: выявить, по какому вражескому наущению действовал Кочубей, чтобы оклеветать гетмана и тем самым досадить ему, царю Петру?
Розыск велено было вести в городе Витебске канцлеру Головкину и подканцлеру Шафирову.
Кочубей подал им листы, на которых его рукой были написаны многие пункты, излагающие преступность гетмана. За годы былой их дружбы с Мазепой не раз приходилось слышать крамольные его суждения, и тех пунктов было двадцать четыре, а в добавление к ним прилагалась будто бы сочиненная Мазепой дума, в которой выражалось сетование о розни среди малороссиян и был призыв добывать свои права саблей.
С нескрываемой усмешкой Шафиров спрашивал: где же был он, Кочубей, когда впервые слышал злонамеренные гетманские слова против государя? Почему своевременно не донес о них? Выходит, что они тогда же будто бы и забылись, а припомнились через годы, когда доносчик потерпел обиду от гетмана, взявшего к себе его, Кочубееву, дочь? И не считает ли он, Кочубей, что за такое многодавнее сокрытие злонамерений гетмана следует ему, Кочубею, нести ответ? А и какое же это, по существу, злонамерение гетмана, высказанное им многие годы тому назад, но на деле так и не проявленное, а во все это время проявлена была гетманом верность государю?
Своими вопросами Шафиров доказывал несостоятельность запоздалых обвинений, объявленных Кочубеем, и Головкин кивком головы подтвердил это. Пусть лучше Василий Кочубей и Искра признаются, поляки или шведы подучили их доносить на гетмана.
Подлинно дознаваться об этом следовало наивернейшим способом – пыткой. И первым пытали Искру, дав ему пять ударов кнутом.
– Отвечай: по наущению неприятеля такое зло было возведено на гетмана?
Нет, не дала пытка утвердительного ответа.
Допытывались правды от Кочубея, тоже применяя ради нее кнут, но Кочубей отвергал всякую мысль о вражеском наущении, а доносил он на гетмана по непримиримой семейной злобе к нему.
На этом следовало считать розыск законченным. Граф Головкин писал царю: «Понеже Кочубей зело стар и дряхл безмерно, того ради мы его более пытать опасались, чтоб прежде времени не издох. А более в гетманском деле разыскивать нечего, и для того в Киев их не посылаем, потому что во всем они повинились, кроме факции или наущения от неприятеля, и ежели какую им казнь изволишь учинить, то мнится нам, что надлежит послать их в Киев и с совету гетманского повелеть о том малороссийскому народу публично огласить, чтоб они видели, что за сущую их вину то с ними учинено будет, а надлежит, государь, то дело для нынешнего сближения неприятельского, також и для лучшей надежды гетману скорее свершить».
На вопрос о казни Петр отвечал: «Не иною, что какою ни есть только смертью, хотя головы отсечь, или повесить».
В восьми милях от Белой Церкви, в местечке Борщаговке, где стоял гетман обозом, 14 июля 1708 года Василий Кочубей и Иван Искра были казнены «при многом собрании всего малороссийского народа».
X
Прошло три месяца после казни Кочубея и Искры, менее трех недель после разгрома войск Левенгаупта под деревней Лесной. Меншиков намеревался пополнить свои силы малороссийскими полками и хотел повидать Мазепу, чтобы договориться с ним об этом.