подворьям, но тоже отдалялись от сущей действительности и как бы убегали своими воспоминаниями в давнее прошлое, все еще мечтая о возврате к старине, и, «брады свои уставя», печалились, что царь не жалует их великую природную знать, а снисходит к худородному простолюдью и бывает даже ласков до смердов, на что родовитые могли только плеваться. Где, когда, у каких государей видано было, чтобы худородный достигал высокой чести?! У теперешнего царского выродка Петра Алексеича только такое заведено.

Был, скажем, самый простой работный мужик, числился в разряде тульских кузнецов и ствольных заварщиков, принадлежал к податному сословию, а хитроумной своей смекалкой в первостатейные заводчики вышел, и все это без роду, без племени. Как такое старозаветному боярину понимать? Только и оставалось думать, что к последним временам дни идут.

Иностранцы, поступившие в русскую военную службу, советовали царю Петру так велеть вести обучение рекрутов, чтобы те навсегда забывали о своем прошлом, что были рязанскими или псковскими уроженцами, твердо помня только, что они драгуны полковника Роде или гвардейцы Бухгольца и дом их – казарма. А что было у одного в Сапожковском уезде, а у другого в уезде Гдовском, какие там родные места – вытравить из памяти прочь.

Вроде бы хорошо это – помнить солдату, что он только драгун или гвардии рядовой, но какую же отчизну защищать такому воину? Помнить лишь о солдатской казарме?.. Да разве это его родительский дом?.. Нет, господа чужестранцы, у русского человека всегда в памяти его родина. За нее, а не за драгунское звание вступает он в бой с неприятелем, и это она, незыблемая память о родине, придает ему неустрашимую отвагу и доблесть. У русских людей – только так. Так это было и будет. И на том он, царь Петр, стоит.

Вступившие в русскую службу господа иноземцы заняты были единственной мыслью о своем обогащении. Нарушая приказы о запрещении мародерствовать, старались чем-нибудь поживиться. Понадеявшись на немецкую аккуратность, зная, с какой бережливостью сохранились в Германии леса, Петр назначил нескольких немцев следить за сохранностью корабельного леса в окрестностях Петербурга, а немцы в этом источник доходов нашли, начав торговлю деревьями на корню. В острастку порубщикам по берегам Невы были расставлены виселицы с письменным пояснением, для кого они предназначены.

По челобитным крестьян Петр разрешил выделить окрестные Петербургу земли под мызы, но с условием, чтобы там не рубили заповедных деревьев – дуба, клена, лип, ясеня, вяза. Все леса Петербургской губернии были в ведении Адмиралтейства, и разрешалось рубить только сухие деревья да подбирать бурелом.

Нет, и в Петергофе не было у Петра времени для отдыха, – намечал вот, какие земли под мызы отдать, подготовлял указы по различным вопросам, принимал приезжавших из Петербурга должностных лиц, выслушивал их отчеты о сделанном, поучал – что и как делать дальше, нередко приходя в гнев от нерасторопности или явной нерадивости ленивцев. Редко приходилось поэтому любоваться морем и видневшимся вдали Кронштадтом с его укреплениями и эскадрой кораблей.

Бывало и так, что становилось не по себе в петергофском дворце, и тогда Петр перебирался из него на крохотный островок, омываемый водами Финского залива, в поставленный там домик, по-французски называемый Монплезир, что в переводе означало – «Мое удовольствие».

Здесь все напоминало Петру как бы о его молодости: на стенах были развешаны картины Адама Сило, его учителя по теории кораблестроения, и на тех картинах – виды голландских городов, а на одной из них изображен был он, Петр, на верфи Остлендской компании в Амстердаме. Виды морских побережий Петр предпочитал всем иным художественным зарисовкам.

Была бы полная его воля, он весь Петербург застроил бы маленькими и низенькими домами, как Монплезир, или как деревянный, будто игрушечный дворец в подмосковном Преображенском, крышу которого можно достать рукой. Долгое время не соглашался иметь для себя иное помещение, кроме наспех выстроенного двухкомнатного дома с наружной деревянной ошелевкой, окрашенной под кирпич. Светлейший князь Меншиков и другие вельможи настояли, чтобы строить дворцы, и особенно преуспевал в этом Меншиков.

Чтобы избавиться от упреков, что он, великий государь, живет кое-как, совсем не по-царски, да еще и «друг сердешненький» Катеринушка упросила, и он разрешил построить для себя и своей семьи Летний, а потом и Зимний дворцы, пожелав быть их архитектором. Летний дворец, поставленный в углу Летнего сада около Невы и Фонтанной реки, походил просто на большой дом и не имел особых изъянов, а корпус Зимнего дворца не сходился с крыльями, образуя несуразные выступы. В его парадных комнатах Петру пришлось допустить высокие потолки, но у себя в спальной, дабы удовлетворить своему неизменному вкусу, повелел на половине высоты подвести под потолок дощатый подзор, будто это небольшая и низкая деревянная хижина. И говорил:

– Государь должен отличаться от своих подданных не щегольством и пышностью, а бременем возложенных на него государственных забот. Всевозможные убранства жилья только вяжут руки, отводят от дел и дурманят ум.

Это у царицы Екатерины и заневестившихся дочерей царевен Анны и Лисаветы стояла дорогая и вычурная, выписанная из Англии и Голландии мебель, а стены украшены тканными во Франции шпалерами, на коих многокрасочные изображения аллегорического и мифологического содержания. Из множества картин, украшавших парадные дворцовые комнаты, Петру нравились батальные, воспроизводившие эпизоды виктории русских войск над шведами, да еще картины с неизменно любимыми морскими видами.

Не прельщала, а тяготила Петра дворцовая роскошь, так не вязавшаяся с осенней хмуростью Петербурга. Душили промозглые туманы, и царь устремлялся в Петергоф, в Монплезир, чтобы скорее надышаться свежим, с привкусом ветра и соли морским воздухом. Тогда печалило только, что не было рядом дорогой Катеринушки, никак не имевшей возможности отлучиться от петербургских домашних дел. «Слава богу, все хорошо здесь, только когда с берега вернешься домой, а тебя нет, друг мой сердечный, то сразу становится скучно», – опять и опять писал он ей, не имея догадки о том, что давно уже ей не нужен.

Нежданно-негаданно стряслась большая беда над архимандритом Тихоном из Троицко-Сергиевской обители. Вроде бы уже отгремел гром и пронеслась гроза царского негодования на сподвижников и сподручников поверженного во прах царевича Алексея, ан метнулась запоздавшая молния да и пронзила огненной стрелой бытие оплошавшего архимандрита. И зачем он, Тихон, паскудного Фомку-келейника громогласно всякими скверными лаями лаял, кулачными nычками морду ему кровянил да на конюшне саморучно порол, – озлобил гаденыша, и привелось теперь самому страшиться каждого часа. Надо было всю память у лиходея отбить, чтобы он ничего вспомнить не мог, чубастую его голову о стенку, о кирпичную стенку бы!.. Он же, змей подколодный, все, что давно уже позабыто, что было и быльем поросло, упомнил.

А ведь было так, воистину было, как Фомка-подлец в доносе своем написал, не отвергнешь того и не отмолчишься. При надобности другие nо самое подтвердят, хотя бы и ее, бывшую царицу, допросят. Беда из