«Понеже всем известно есть, какое ты непослушание и презрение воле моей делал и ни от слов, ни от наказания не последовал наставлению моему; но, наконец, обольстя меня и заклинаясь богом при прощании со мною, потом что учинил? Ушел и отдался, яко изменник, под чужую протекцию! Что не слыхано не точию между наших детей, но и ниже между нарочитых подданных, чем какую обиду и досаду отцу своему и стыд отечеству своему учинил! Того ради посылаю ныне сие последнее к тебе, дабы ты по воле моей учинил, о чем тебе господин Толстой и Румянцев будут говорить и предлагать. Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь богом и судом его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься. Буде же сего не учинишь, то, яко отец, данною мне от бога властию проклинаю тебя вечно; а яко государь твой, за изменника объявляю и не оставлю всех способов тебе, яко изменнику и ругателю отцову, учинить, в чем бог мне поможет в моей истине. К тому помяни, что я все не насильством тебе делал; а когда б захотел, то почто на твою волю полагаться? Что б хотел, то б сделал».

II

У цесаря было испорченное настроение. Дело с предоставлением кронпринцу Алексею убежища серьезно осложнялось. Не исключена возможность, что разгневанный царь Петр решится на крайние меры и может в любой день осуществить свои угрозы, которыми так беззастенчиво проникнуты речи его посланцев – Толстого и Румянцева.

В Вене в те дни находилась герцогиня вольфенбюгельская, теща австрийского императора Карла VI и царевича Алексея, мать его умершей жены Шарлотты. Она знала о бегстве из России своего зятя и была этим очень обеспокоена. Толстой отправился к ней и показал в немецкой копии письмо царя Петра к сыну. Прочитав его, герцогиня очень смутилась, но через минуту, собравшись с мыслями, сказала:

– Поверьте моей искренности, я буду искать способ, чтобы примирить такого великого монарха с его сыном.

– Никакого примирения тут, герцогиня, быть не может, – решительно отвечал на это Толстой. – Нужно только одно – чтобы цесарь отослал царевича со мной к отцу. В таком случае государь его простит, а иначе предаст проклятию.

– О нет… только не это… Только не это! – ужаснулась герцогиня. – Избави бог… Эта жестокая, страшная клятва падет и на моих внучат, детей несчастной Шарлотты… Я слышала… мне говорили, что маленький принц Петр уже лишен всякого мужского воспитания и отдан в женские руки, чтобы с детства внушить ему покорность, – огорчалась она.

– Смею вас заверить, герцогиня, что это вымыслы недоброжелателей, – возразил Толстой. – Наоборот, воспитание царевича Петра отдано в надежные мужские руки. Царевичу дано несколько солдат, которыми он может командовать, и даже малая артиллерия для забавы. О том каждому в Петербурге известно, – проговорил это Толстой и тут же спохватился, что перепутал царевичей: говоря о сыне Алексея, придал ему воинские забавы маленького сына царя. Оба – царевичи, оба – Петры, малолетки-одногодки, – спутаться не мудрено, но исправлять свою ошибку не стал и смолк.

– Ах, все равно… все равно это будет ужасно, если его царское величество перенесет свое негодование и на детей кронпринца. Этого допустить нельзя. Сейчас… одну минуту… Я должна сообразить, как быть дальше… – прикидывала что-то герцогиня в уме и потом сказала: – Мне думается, что здесь, при дворе, потому не говорят, где обретается кронпринц Алексей, что не оставляют надежду примирить его с отцом.

– Вы, герцогиня, снова все сводите к тому же примирению, которого никак не может быть до возвращения царевича домой. Между государем и его сыном не должно быть посредников, чтобы их мирить. Поймите это, герцогиня, и скажите сами цесарю, что, не получив удовлетворительного ответа о выдаче сына, его царское величество с многочисленными русскими войсками, находящимися в Польше на силезской границе, может незамедлительно вступить в Силезию и даже войдет в Богемию, где волнующаяся чернь легко к нему пристанет. Неужели цесарь хочет этого?

Такая угроза возымела свое действие. Герцогиня сказала, что сейчас же будет говорить с зятем- императором, и попросила Толстого сопровождать ее.

– Ах, снова разговор об этом несчастном беглеце, – поморщился Карл VI. – Мы пошлем к кронпринцу курьера с нашим личным письмом склонять его, чтобы он возвратился к отцу, но неволею отправить его будет предосудительно для нас, противно всесветным правилам и окажется знаком варварства.

Толстого взяло опасение, что Алексей решится вдруг выехать из цесарских владений и спрятаться где- то в ином месте.

– Ваше величество, мне и капитану Румянцеву известно, что царевич Алексей Петрович находится под Неаполем в Сент-Эльмо. Не ваш курьер, а мы сами должны поехать в Неаполь, чтобы увидеться и говорить с царевичем.

– Да, да, – подхватила его слова герцогиня вольфенбютельская. – Мы будем очень вам признательны. Пожалуйста, поезжайте и передайте кронпринцу мои слова… мою просьбу возвратиться к отцу. Я натуру Алексея знаю, – продолжала она, – и думаю, что царское величество напрасно утруждает себя, принуждая сына к военным делам. Алексею лучше держать в руках четки, нежели пистолеты. И меня… меня страшно огорчит, если немилость царского величества падет на моего внука… – приложила герцогиня платок к заслезившимся глазам. – Пожалуйста, скажите Алексею…

Цесарю ничего больше не оставалось, как согласиться на поездку царских посланцев в Неаполь.

– Мы идем по следу, остается только схватить зверя, – говорили «охотники» – Толстой и Румянцев, уверенные, что теперь царевичу от них не уйти.

Неаполитанскому вице-королю графу Дауну был послан из Вены приказ облегчить агентам московского царя возможность свидания с кронпринцем Алексеем и даже, в случае его нежелания встретиться с нежданными посланцами, заставить его принять их. Вице-король понял, что его повелитель цесарь решил избавиться от опекаемого беглеца, а потому готов был настежь распахнуть перед Толстым и Румянцевым двери крепости Сент-Эльмо, где содержался царевич Алексей.