милость, ежели случится к слову, чтоб милостиво представительствовала». А для усиления «представительства» дарит камер-юнкеру Монсу «лучшую лошадь из своих животов», чтобы тот его «непременно в своей милости и любви содержал».

Князь Алексей Долгорукий одолжил брату и сестре Монсам «двумя шестерками лошадей с коляской». Пришлось Монсу конюшню заводить и при ней ставить каретный сарай. Вон они как разохотились: Михаил Головкин, что послом в Берлине находится, при посредстве канцлера, отца своего, презентовал Вилиму Ивановичу иноходца, «поскольку ваша милость, как стало известно, до таких лошадей охотник». Симбирский помещик Суровцев подарил нарочно приведенную в Петербург из своей вотчины дорогую лошадь и говорил, что она «будет сходна с одной из имеющихся у вашей милости лошадей». А Иван Толстой прислал собаку «для веселия», – это вместо лошади-то! Ну, а потому его просьба из-за присланного дареного кобеля пускай в долгом ящике полежит.

Все было хорошо, но что-то вызывало недовольство и даже тревожное опасение Монса, и тогда вдруг омрачалось его чело. Это беспокоило Екатерину.

– Вилим, дорогой, почему ты стал таким грустным?

В ответ он печально вздохнул и, собравшись с мыслями, высказал причину своей удрученности:

– Ах, Катрин, мне так хорошо с тобой, что грешно чем-нибудь омрачать это счастье, но на душе становится все тревожнее и тревожнее.

– Не пугай меня, Вилим. – Некая пока еще безотчетная тревога передавалась и ей.

– Я не пугаю, но об этом все же нельзя умалчивать. Ты сама знаешь, что… – немного запнулся он, подбирая слова. Не хотелось произносить «его величество государь», – и он продолжал: – Знаешь, что Петр Алексеевич стал в последнее время часто недомогать. Ну, а если с ним что случится, то ведь Алексей станет наследником. Мы ждали, что он вот-вот в монахи уйдет, но опять это отложено.

– А ты думаешь, из монастыря он не мог бы вернуться? – спросила Екатерина, и в самом тоне ее голоса прозвучало убеждение, что никакого значения она монашескому постригу не придает. – Монастырь его от наследства не отторгнет, и меня самою страх берет, что так может случиться. О, тогда, Вилим, всему конец, – ужасалась она и, словно оберегая себя, обеими руками прикрыла лицо. – Тогда, наверно, мне монастыря не избежать.

– У меня такое опасение появилось, – продолжал Монс, – что уехал он к отцу и нарочно пересилит себя, будет стараться во всем ему угождать, чтобы в полном доверии оказаться у Петра Алексеича, а когда тот обрадуется, что сын полностью, мол, одумался и теперь к нему всей душой, значит, можно его и наследником утвердить. Заявит об этом при всех приближенных, и Алексей еще больше к нему подольстится, чтобы потом, спустя какое-то время… Знаешь, что он может сделать с отцом?..

– Ну?.. Говори, говори! – торопила Екатерина.

– Подсыплет ему в вино или еще как…

Монс говорил об этом с тайной мыслью узнать, как вообще отнесется Екатерина к такой возможности, если ее «хозяину» будет поднесено особо заготовленное питье. Ужаснется этой мысли или примет ее как возможную и, может быть, даже как должную?.. Так или иначе, а следовало ее приуготовлять к такому исходу и одновременно с тем распалять ее ненависть к Алексею, опаснейшему сопернику ее Шишечке, малолетнему царевичу Петру Петровичу. И Монс видел, что добивался в этом успеха.

– Вернется Петр Алексеевич, растолкуй ему, что Алексей своей хитростью обведет его и пойдет на все, чтобы наследство не упустить. О себе, о своем будущем думай, Катрин… Ах, каким недолгим и обманчивым может оказаться счастье, – сжимал Монс ее пальцы своей рукой.

– Что же делать нам?.. Господи, помоги!

– Всему должен прийти свой черед… А пока… пока пиши своему «хозяину», – с нескрываемой неприязнью произнес Монс последнее слово, – пиши ему, что очень обеспокоена, не зная, где Алексей. Пиши!

И она писала: «О государе царевиче Алексее Петровиче никакой ведомости по се время не имеем, где его высочество ныне обретается, и о сем мы не мало сожалеем».

Во второй половине октября Петр получил от курьера сообщение, что царевич едет к нему, а вот уже и декабрь в половине, но его все нет. В первое время можно было оправдать задержку осенней распутицей, бездорожьем, а теперь установилась зима, санная езда всюду налажена. Писем тоже от Алексея нет. И тогда Петр пришел к убеждению, что сын скрылся.

Поздним ноябрьским вечером императорскому вице-канцлеру графу Шенборну доложили, что его срочно желает видеть прибывший в Вену русский кронпринц Алексей. Шенборн не замедлил встретиться с ним, и царевич, едва успев поздороваться, со страхом озираясь по сторонам, то прижимая руки к груди, то бестолково размахивая ими и перебегая по комнате с места на место, горячо просил, чтобы спасли ему жизнь.

– Меня хотят погубить, – выкрикивал он. – Хотят у меня и у моих бедных детей отнять корону… Вы, вы понимаете, граф, что цесарь должен спасти меня, он мой свояк, единственная моя защита… Нет, нет, я не перенесу… Отец хочет все отнять у меня: и жизнь и корону, а я ни в чем перед ним не виноват, ничем его не прогневил, не сделал никакого зла… Вы послушайте, граф, послушайте…

– Я вас внимательно слушаю. Присядьте, не волнуйтесь, кронпринц, – успокаивал его вице- канцлер.

– Не могу, не могу я… Я слабый человек, – еще запальчивей продолжал Алексей, – и это Меншиков так меня воспитал. Он… они пьянством расстроили мое здоровье, и отец теперь говорит, что я не гожусь ни к войне, ни к управлению. Но это неправда, у меня довольно ума, и управлять я вполне могу… Меня хотят в монахи постричь и в монастырь заточить, а я не хочу в монастырь, пусть цесарь защитит меня…

Рыдая, он в изнеможении опустился на стул и тут же, словно спохватившись, закричал:

– Ведите меня к цесарю, сейчас же ведите, я умолю его… – наспех, точно боясь опоздать, спросил чего-нибудь пить, и Шенборн дал ему мозельского вина. Алексей пил, и его зубы стучали о край бокала, вино стекало по подбородку на грудь.