– Дак ведь сказано, какую бог послал, той и держись, а на чужую не зарься, грешных дел не умножай.
– Где она у тебя, жена-то?
– Известно где. В Петербурге теперь, у государыни Прасковьи Федоровны.
– Сталоть, ты кликнешь ей, чтоб она к тебе шла? – насмешливо спрашивал Филимон.
– Так-то так, а ведь все-таки… – колебался Трофим. – А то, может, и вправде пойти…
– А то понарошке, что ль?!
У Прошки живо загорелись огоньки в синих его глазах, а щеки стыдливым румянцем покрыло.
– Не боязно будет, а?.. Ну, как ежели драка какая?
– С кем драться-то? С девками? Или ты не осилишь?
– Сладит небось, – ответил за Прошку Трофим.
На том конце Выговской пустыни были раскинуты стаи разных раскольничьих сект и толков. В одной беспоповщине были иконоборщина, волосатовщина, морельщики, субботники, рубишники и другие. В выговских сектах насчитывалось двадцать толков, названных по именам их основателей: онуфриевщина, илларионовщина, акулиновщина, емельяновщина, куприяновщина, и по некоторым другим именам. Различие между этими толками было невелико, например – по числу поклонов за один и тот же грех, или, вернее, падение; разнились приемы каждения кадилом; какие лестовки держать, кожаные или холщовые. Одни секты и толки были дружны между собой, а другие издавна враждовали и к примирению прийти не могли. Велись затяжные споры и пререкания. Морельщики ругали поморцев за прием к себе беглых попов; федосеевцы – поморцев за браки; филипповцы – федосеевцев за то, что не по уставу, а как кому вздумается клали земные поклоны, а сапелковские бегуны проклинали всех, кто жил в своих избах. Одни других называли еретиками, нечестивцами; предвещали божеское наказание даже за малые отклонения в соблюдении устава и правила. Кричали:
– Знаем мы, всяк крестится, да не всяк молится истинным моленьем, запомни, еретица, не избежать тебе муки вечные, тьмы кромешные, скрежета зубовного, огня негасимого. Жупел, смола кипучая, гегенские томления ожидают тя за моления и поклоны неправедные.
Наносили не только укоры, но и проклятья другому толку и хвалили лишь одну свою веру.
Недавно совсем повздорили между собой хлебопеки из двух скитов. Один кричал, что хлеб надо пекчи на квасной гуще, почитая хмелевые дрожди за греховную скверну, а другой ему не уступал. Слово за слово, крик за крик – и подрались. Слава богу, потом сами же известили, что не столь по делу дрались, а больше ради потехи.
Был крещенский сочельник. Старицы-черницы и послушницы-белицы выходили из скитских изб на подворья и жгли пучки лучины, чтобы на том свете родителям было тепло. Исполнив это доброе дело, собирались коротать тягучее вечернее время. Жалко, что гадать не положено, – судьба каждой определена и не о чем больше загадывать. Это в миру девки могут на суженого ворожить, а тут один у всех суженый – Исус Христос. (Не спутаться бы в слове, не назвать его, не дай бог, по-никонианскому – Иисусом).
В беспоповщинской секте акулиновщинского толка послушница Серафима слезно плакала, печалуясь о себе, и молилась богу:
– Господи, помилуй! Среди юных своих лет вяну, аки нежный цвет. Господи, помилуй! Ты разбойникам прощаешь, рай заблудшим открываешь. Господи, помилуй! С верой днесь к тебе взываю и любовию пылаю. Господи, помилуй! Ниспошли мне благодать, чтоб безропотно страдать. Возложивши крест нести, ты приди меня спасти. Господи, помилуй!
Дверь приоткрылась, и прибежавшая подружка по скитскому согласию Пелагеюшка шепнула:
– Пришли до тебя, Серафимушка.
– Кто пришел?
– Ой, голубушка, на удачу тебе – вовсе молодой из мирян. Глянь на него – в глазах синь небесная. Ежели до утра останется, поделишься им со мной?
– Да я ж его еще не видала.
– А ступай скорей, погляди.
Вошла Серафимушка в горницу, а там вместе с давним знакомцем отцом Демидом – трое мирских гостей. Сам отец Демид и двое других мужиков с матерями-черницами договаривались, где Христову любовь им справлять, а еще один сиротой сидел. Ой, пригож! Сущую правду Пелагеюшка молвила: в глазах синяя- пресиняя синь. Серафимушка с радости к нему подошла и спросила:
– Сгожусь для тебя?
А синеглазый Прошка сам себя не чуял: сколь девка пригожа! И куда недавняя робость девалась. Крепко сжал ее руки, словно боясь упустить.
Без гаданья крещенский сочельник счастливым для Серафимушки выдался.
Долго в ту ночь не могла уснуть Пелагеюшка, все ждала, не покличет ли ее Серафимушка. Не покликала, нет. И тогда Пелагеюшка встала заговор сотворить:
– Встану я, раба божия Пелагея, помолясь, благословясь, пойду в чисто поле под красное солнце, под светел месяц, под частые звезды, под полетные облака. Встану я, раба божия Пелагея, во чистом поле на ровном месте, облаками облачусь, небесами покроюсь, на голову возложу венец – солнце красное, подпояшусь светлыми зорями, обтычусь частыми звездами, что стрелами вострыми, и чтоб с моего заговоренного часу на мирского парня синеокова напала бы сухота по мне, рабе божьей Пелагее. Во имя отца и сына и святого духа. Аминь.
– Что, Пелагеюшка, не потрафило тебе, касатка? – участливо обратилась к ней старица мать Таисия. – Не томи ты себя напраслиной, а Мосею Мурину помолись, он зело избавляет от блудные страсти.
– Путаешь ты, Таисьюшка, – вмешалась другая старица Мелетина. – Мосей Мурин от винного
