бархата с сиреневой отделкой, и, когда он приходил к Готлибу в гости, что случалось часто, Готлиб должен был надевать эту мерзость и сидеть, мурлыча под нос, пока Сонделиус львиным рыком выносил свои приговоры неважным супам и неважным музыкантам… Что Сонделиус ради этих визитов жертвовал на диво шикарными зваными обедами, Готлиб так никогда и не узнал.
Мартин старался заимствовать у Сонделиуса храбрости, как у Терри он заимствовал сосредоточенность. В эти дни, когда институт обезумел, храбрость и сосредоточенность были необходимы человеку, если он хотел вести свою работу.
А Мартин ее вел.
Посоветовавшись с Готлибом и выдержав нелегкий разговор с Леорой об опасностях соприкосновения с такими микробами, он взялся за бубонную чуму, за поиски возможностей ее предупреждения и лечения посредством фага.
Послушав, как он расспрашивает Сонделиуса о чумных эпидемиях, всякий заподозрил бы, что Мартин находит Черную Смерть восхитительной. Посмотрев, как он прививает страшную заразу худым ехидным крысам, прищелкивая все время языком и называя их ласковыми именами, каждый решил бы, что он сошел с ума.
Он узнал, что крыс, поевших фага, чума не берет; что после кормления фагом Bacillus pestis[78] исчезает у крыс-бациллоносителей, которые, не погибнув сами от чумы, служат ей прибежищем и постоянно ее распространяют; и, наконец, что он, Мартин, может излечивать чуму. Он был так же поглощен своими опытами, так же счастлив и взвинчен, как в первые дни фактора Икс. Он работал ночи напролет… Склонившись над микроскопом при свете одинокой лампы, выуживал вытянутой в волосок стеклянной пипеткой отдельную чумную бациллу.
Чтобы не заразиться через крысиных блох, он надевал во время работы с животными резиновые перчатки, высокие кожаные сапоги, ремешки на рукава. Эти предосторожности наполняли его самого трепетом восторга, а для других мак-герковцев в них было нечто от тайной магии алхимиков. Он стал немного героем, но больше — мишенью для острот. Докучная привычка шутливого злословия свойственна научным работникам не в меньшей мере, чем благодушным дельцам в конторах или хлопотливым старичкам в деревнях. Химики и биологи прозвали Мартина «Чумой», они отказывались заходить в его лабораторию и прикидывались, что боятся встречи с ним в коридорах.
Быстро переходя от опыта к опыту, захваченный драмой науки, Мартин поднялся в собственном мнении и видел, что и другие принимают его всерьез. Он напечатал осторожную статью о противочумном фаге, — и статья была отмечена многими научными журналами. Даже Готлиб, как ни одурел он от забот, высказал похвалу, хоть он не мог оказать Мартину большого внимания, а помощи и вовсе никакой. Но Терри Уикет остался совершенно холоден. К блестящей в своем роде работе Мартина он проявил энтузиазма лишь настолько, чтоб не показаться завистливым, и постоянно совался с вопросом, продолжает ли Мартин наряду с новыми экспериментами свое исследование самой природы фага и свои занятия физической химией.
Потом у Мартина появился такой ассистент, какого встретишь нечасто, и этим ассистентом был Густав Сонделиус.
С институтом тропической медицины не клеилось. Сонделиус к нему охладел и теперь искал новых волнений. Он перевидал на своем веку много разных эпидемий и питал к чуме влюбленную ненависть. Когда он понял, чем занят Мартин, он загорелся:
— Силы небесные! Да вы, кажется, нашли штуку, которой заткнете за пояс и Иерсина, и Хавкина, и кого угодно! Вы, может быть, избавите мир от чумы… спасете всех этих несчастных индийцев… миллионы жизней! Позвольте мне работать с вами.
И вот он сделался сотрудником Мартина; бесплатным, неутомимым, не очень умелым, ценным своей неиссякаемой бодростью. Как и Мартин, он не любил правильного уклада жизни; он из принципа никогда не обедал два дня кряду в один и тот же час и без нужды, по своей охоте, работал ночи напролет, а на рассвете писал стихи — довольно плохие.
Мартин всю жизнь был одиноким скитальцем. Возможно, что и в Леоре он больше всего любил ее удивительное уменье делать свое присутствие весело-неощутительным. Сначала бурное присутствие Сонделиуса его раздражало, как ни увлекательны были его пламенные речи о крысах — носителях чумы (Сонделиус к ним не питал никакой ненависти, но он с любовным пылом истребил миллионы крыс в романтическом увлечении капканами и ядовитым газом). Однако тот самый Сонделиус, который бывал так шумен в разговоре, в работе умел бывать молчаливым. Он знал в точности, как держать животных, пока Мартин делает им инъекцию в плевру; он разводил культуры чумных бацилл; когда препаратор в первом часу ночи уходил домой (гарсон любил Мартина и с уважением относился к науке, но разделял предрассудок о необходимости спать шесть часов в сутки и видеться изредка в Гарлеме с женой и детьми), Сонделиус весело стерилизовал колбы и шприцы и лазал на крышу в крысиный питомник за новыми жертвами.
Перемена, превратившая Сонделиуса из Мартинова властителя в его раба, произошла так незаметно, и Сонделиус, при всей своей пиккербианской любви к сенсации, так мало заботился о верховенстве или о славе, что ни тот, ни другой никакой перемены не осознали. Они занимали друг у друга папиросы, вместе ходили в самые несуразные часы выпить стакан кофе с блинчиками в ночной закусочной и вместе орудовали пробирками, заряженными смертью.
31
Из Юньнаня в Китае от гомона пестрых базаров поползло нечто невидимое при солнце и недремлющее в ночной темноте, ползло ползком, зловещее, нескончаемое; ползло через Гималаи в низину, по огороженным стенами рынкам, через пустыню, по желтым горячим рекам, в американский миссионерский пост — ползло молча, уверенно; здесь и там на его пути падал, почернев, человек, усыпленный чумой.
В Бомбее новый портовый сторож, темный человек, весело рассказывал своим домашним над миской риса о странной новой повадке у крыс.
Эти властители сточных труб, всегда такие верткие, — шмыг, и нет ее, — теперь точно все перебесились. Они выходят в пакгаузе на середину пола, не стесняясь сторожа, и подпрыгивают так (со смехом уверял сторож), как будто хотят полететь, и тут же падают мертвыми. Он их тормошил, они не двигались.
Три дня спустя этот сторож умер от чумы.
Незадолго до его смерти от пристани, где он работал, отвалил пароход с грузом пшеницы, курсом на Марсель. За весь рейс на борту никто не болел; не было причин не ошвартоваться в Марселе возле парохода-бродяги[79]; и так как на том пароходе, пока он шел в Монтевидео, не случилось ничего особенно сенсационного, если не считать спора между суперкарго и вторым помощником по поводу пятого туза, то его капитан мог с чистой совестью бросить якорь рядом с пароходом «Пендаунский Замок», направлявшимся на остров Сент-Губерт забрать в добавление к грузу леса груз какао.
В пути к Сент-Губерту на «Пендаунском Замке» юнга — парнишка родом из Гоа, а за ним стюард кают- компании умерли от болезни, которую капитан назвал инфлюэнцей. Больше смущали появившиеся во множестве крысы. Не довольствуясь такой пищей, как строевой лес, они забирались в кладовые с провиантом, затем вылезали на шканцы и без видимой причины околевали на открытых палубах. Перед тем как околеть, они смешно танцевали, а потом валялись в шпигатах, окоченелые и взъерошенные.
Так «Пендаунский Замок» прибыл в Блекуотер, главный город и порт острова Сент-Губерта.
Это небольшой островок южной Вест-Индии, но на нем кормится стотысячное население: англичане- плантаторы и конторщики, землекопы-индусы, негры-рабочие на сахарных плантациях, китайские купцы. В его песках и горных вершинах дышит история. Здесь пираты кренговали свои корабли; здесь маркиз Уимсбери, когда сошел с ума, занялся починкой часов и приказал своим невольникам сжечь весь сахарный тростник.
Сюда красавец крестьянин, Гастон Лопо, привез госпожу де Мерлемон и вел жизнь вельможи, пока невольники, которых он часто порол, не пришли к нему, когда он брился, и тотчас мыльная пена причудливо окрасилась кровью.
В наши дни Сент-Губерт — это сплошной сахарный тростник и «форды», апельсины и чинары, желто- красные стручки какао, бананы и каучуковые деревья, и заросли бамбука, и англиканские церкви, и крытые железом часовни, и темнокожие прачки, занявшие под прачечную ямы между корней эриодендрона; и влажный зной, и царственные пальмы, и бессмертник, заливший пурпуром долины; ныне это блеск и
