Готлиб располагал уделять делам час в день. Своим заместителем он назначил доктора Аарона Шолтейса, эпидемиолога, ревностного христианина из Йонкерса и любителя георгин. Готлиб объяснил Мартину, что Шолтейс, конечно, дурак, но зато он единственный человек на его горизонте, сочетающий некоторые научные способности с готовностью сносить скуку административной работы, ее помпезность, ее компромиссы.

Готлибу, очевидно, казалось, что, продолжая по-прежнему высмеивать хлопотливых чиновников, он тем самым оправдывает свое превращение в чиновника.

Но он не мог уложиться в один час со своей официальной работой. Было слишком много заседаний, слишком много видных посетителей, слишком много бумаг, приносимых ему на подпись. Его тянули на званые обеды, длинные, никчемные, шумные завтраки, на которых требовалось присутствие директора, и телефонные переговоры для уточнения срока этих пыток отнимали часы и часы. Каждый день административные обязанности растягивались на два часа, на три, на четыре, и он бесился, он терялся при осложнениях с персоналом или финансами и становился все более вспыльчивым и самовластным; и любящие братья в институте, которых Табз где лаской, а где угрозой понуждал хотя бы наружно сохранять мир, теперь открыто передрались.

В то время как ему полагалось бы излучать благоволение из кабинета, где восседал недавно доктор А.де-Уитт Табз, Готлиб жался к своей лаборатории и тесному кабинету, как жмется кошка к своей подушечке под столом. Раз-другой он попробовал с внушительным видом засесть в кабинете директора, но сбежал от этой просторной, чистой пустоты и от стрекочущей машинки мисс Робинс в свою берлогу, где пахло не прогрессивной добродетелью, а только табаком и старыми бумагами.

В институт Мак-Герка, как и в каждое научное учреждение, приходили сотни фермеров, и фельдшериц, и деревенских мясников, уплативших большие деньги за проезд из Оклахомы или Орегона, чтобы получить признание открытых ими неоспоримых лечебных средств: жир сома, безотказно излечивающий туберкулез, мышьяковые мази, гарантирующие исцеление от рака. Они приходили с письмами и фотографиями, засунутыми промеж мятого чистого белья в обшарпанных чемоданах; при каждом удобном случае они наклонялись над своими сумками и с надеждой извлекали свидетельства от своего пастора; они домогались возможности исцелять человечество, а лично для себя лишь скромной суммы денег, чтобы послать дочку в консерваторию. И они так убежденно, так скорбно заклинали, что самый вышколенный клерк не мог удержать их за порогом.

И вот они просачивались к Готлибу в его кабинет. Он их жалел. Они отнимали у него рабочие часы, они подрывали его веру в собственное жестокосердие, но они молили с такой жалкой робостью, что он не мог отвязаться от них, не дав обещания, а потом сам признавал, что проявить побольше жестокости было бы менее жестоко.

Зато с важными людьми он бывал груб.

Директорство съедало слишком много времени и нервных сил, не давая Готлибу углубляться в непрестанно усложнявшиеся проблемы его исследования природы специфичности иммунитета, а исследования мешали ему уделять достаточно внимания институту, чтобы не дать ему окончательно развалиться. Готлиб полагался на Шолтейса и передавал все дела на его усмотрение, а Шолтейс, поскольку все равно в случае успешного директорства честь досталась бы Готлибу, предпочитал двигать свою научную работу, а дела передавал на усмотрение мисс Перл Робинс — так что фактически директором стала прелестная и ревнивая Перл.

Не было во всем обитаемом мире более ловкого и более криводушного директора. Перл упивалась. Она так тепло и скромно уверяла Росса Мак-Герка в заслугах Готлиба и своей смиренной преданности ему, так сладко мурлыкала на лесть Риплтона Холаберда, так ласково отвечала на резкую враждебность Терри Уикета, стесняя его в получении материалов для его работы, что институт каруселью завертелся от интриг.

Йио не разговаривал с Шолтейсом. Терри грозил Холаберду «влепить ему, как надо». Готлиб постоянно просил у Мартина совета, но никогда советам не следовал. Джауст, простоватый, но знающий биофизик, не питая к Готлибу той любви, которая не позволяла Мартину и Терри упрекать старика, сказал ему в лицо, что он «горе-директор и хорошо сделает, если уйдет». Он тут же был уволен и замещен пешкой.

Когда-то Макс Готлиб в беседах с Мартином говаривал о «шутках богов». Среди этих шуток Мартин не помнил более злой, чем та, что столь ему ненавистные в Табзе претенциозность и хлопотливость, при отсутствии воображения, делали его хорошим администратором, тогда как Готлиб в силу своей одаренности превращался в бессильного тирана; и это ль не обидная шутка: хуже слишком энергично руководимого и стандартизованного института оказывался только институт, лишенный всякого руководства, всякой стандартизации. И Мартин — когда-то он с возмущением стал бы это отрицать, — Мартин теперь спал и видел, чтобы вернулся Табз.

Если положение дел в институте оттого не усложнилось, то все же спокойствие его еще более нарушилось появлением Густава Сонделиуса. Вернувшись только что из Африки, где изучал сонную болезнь, он шумно водворился в одной из лабораторий для гостей.

Густав Сонделиус, воитель профилактической медицины, чья лекция некогда погнала Мартина из Уитсильвании в Наутилус, до сих пор сохранил свое место в галерее его героев: он обладал в какой-то мере глубокой проницательностью Готлиба, стойкой добротой декана Сильвы, упрямой честностью Терри, хоть и без его презрения к приличиям, и сверх всего было в нем пряное, бьющее через край душевное богатство, целиком его собственное. Правда, Сонделиус не помнил Мартина. С того вечера в Миннеаполисе со слишком многими ему доводилось пить, и спорить, и мчаться к неведомым, но винным местам. Однако ему помогли припомнить, и неделю спустя Сонделиус, Терри и Мартин вместе слонялись, вместе обедали или на квартире Эроусмитов хмелели от новых тем и джина.

Буйные льняные волосы Сонделиуса почти совсем поседели, но остались те же богатырские плечи, тот же широкий лоб и тот же вихрь проектов очищения мира от заразы, не возбранявших, однако, наслаждаться кое-какими вредоносными вещами, пока не миновала их пора.

Он поставил себе целью, закончив статью о сонной болезни, основать в Нью-Йорке институт тропической медицины.

Он осаждал Мак-Герка и богача Миннигена, в котором Табз нашел себе нового шефа, во-время и не во-время осаждал Готлиба.

Он преклонялся перед Готлибом и шумел о своем преклонении. Готлиб уважал его храбрость и его ненависть к меркантилизму, но его присутствия Готлиб не терпел. Сонделиус его раздражал своей жизнерадостностью, своими комплиментами, бурным своим оптимизмом, безалаберностью, похвальбой, своей подавляющей громоздкостью. И, может быть, Готлиба задевало, что, хотя разница в их возрасте составляла всего одиннадцать лет (пятьдесят восемь против шестидесяти девяти), Сонделиус казался на тридцать лет моложе, на полвека веселей.

Когда Сонделиус заметил эту неприязнь, он попробовал ее преодолеть, став еще шумливей и восторженней. В день рождения Готлиба он ему подарил убийственную домашнюю куртку вишневого