наговорился?» — он любезно сидел на кровати Мартина, насмешливо поглядывая на его убогий багаж, и выспрашивая подробности о его родне, вероисповедании, политических взглядах и о том, как он смотрит на ужасы картежной игры и танцев.

За завтраком все выразили надежду, что Мартин останется у них еще на денек — в доме места хватит.

Берт решил, что в десять часов утра Мартин пойдет в город, и ему покажут банк, маслобойню и элеватор.

Но в десять часов Мартин и Леора сидели в поезде, который нес их на Восток. Они сошли в главном городе округа, Леополисе, — большом центре, с четырехтысячным населением и с одним трехэтажным домом. В тот же день, в час пополудни, они обвенчались у лютеранского пастора-немца. Кабинет пастора представлял собой голую комнату, посреди которой одиноко высилась большая ржавая дровяная печь, и свидетели, пасторша и какой-то старый немец, приглашенный в то утро расчистить в саду дорожки, сидели на ящике для дров и клевали носом. Только усевшись в обратный поезд на Уитсильванию в два часа дня, Мартин и Леора отбросили мрачные опасения, которые преследовали их с утра. В вонючем вагоне, прижатые друг к другу давкой, схватившись за руки, невинно свободные от той отчужденности, которую иногда создает между новобрачными пышность венчания, они вздыхали: «Что же нам теперь делать, что нам делать?»

На уитсильванской станции их встретила в боевой готовности вся семья.

Берт сразу же заподозрил побег. Он обзвонил по междугородному телефону пять-шесть ближайших городов и добрался до секретаря округа через пять минут после выдачи лицензии на брак. Берта ничуть не умиротворило замечание секретаря, что Мартин и Леора совершеннолетние, а посему он, секретарь, ничем помочь не может и ему в высшей степени наплевать, кто с ним говорит, — в своей конторе он распоряжается сам».

На станцию Берт прибыл с твердым решением сделать из Мартина такое, же совершенство, как Берт Тозер, и сделать безотлагательно.

Страшен был этот вечер в доме Тозеров!

Мистер Тозер сказал и долго доказывал, что Мартин взял на себя теперь большую ответственность.

Миссис Тозер заплакала и сказала, что она надеется, Ори не была вынуждена торопиться свадьбой по особым причинам…

Берт сказал, что, если бы дело обстояло так, он убил бы Мартина…

Ада Квист сказала, что Ори видит теперь сама, к чему приводит самонадеянность и разговоры об отъезде в ее любезный Зенит…

Мистер Тозер сказал, что во всем этом есть одна хорошая сторона: Ори теперь сама видит, что они не могут отпустить ее опять на курсы сестер, чтоб она там попала в новую передрягу…

Мартин время от времени вставлял замечания в том смысле, что он-де хороший молодой человек, замечательный бактериолог и способен нести заботу о своей жене. Но никто, кроме Леоры, его не слушал.

Далее Берт объявил (причем отец его прокудахтал: «Не будь, однако, слишком резок с мальчиком»), что если Мартин воображает, будто он получит от Тозеров хотя бы цент за то, что сунул свой нос туда, куда его не просили, то пусть он только заикнется об этом ему, Берту, пусть только заикнется!

А Леора наблюдала за ними, поворачивая головку то к одному, то к другому. Раз она подошла к Мартину и тихонько пожала ему руку. В самую бурю, когда Мартина разобрало не на шутку, она достала из потайного кармана коробку дрянных папирос и закурила. Никто из Тозеров до сих пор не подозревал, что Леора курит. Что бы ни думали они насчет ее распущенности, насчет измены Единому братству, насчет ее сумасбродства, все же они не допускали мысли, что Леора способна на такую непристойность, как курение. Они набросились на нее, и Мартин свирепо перевел дух.

Под эти громовые раскаты мистер Тозер каким-то образом принял решение. Иногда он умел отобрать руль у Берта, которого считал деловым, но излишне самоуверенным человеком, неспособным к тому же оценить «полную стоимость доллара» (мистер Тозер исчислял ее в сто девяносто центов, а прогрессивный Берт едва в сто пятьдесят). Мистер Тозер мягко распорядился:

— Пора кончать «грызню». Не доказано, что Мартин непременно окажется плохою партией для Ори. «Поживем — увидим». Мартин тотчас же вернется в университет, и будет пай-мальчиком, и кончит как можно скорее, и начнет зарабатывать деньги. Ори останется дома и будет умницей… и, конечно, никогда больше не будет вести себя, как распутная женщина, и не станет курить папиросы. За это время у нее с Мартином не будет… гм… никаких сношений. (Миссис Тозер смутилась, а жадно внимавшая Ада Квист попробовала покраснеть.) Они могут писать друг другу раз в неделю, но и только. Они ни в коем случае… гм… не будут вести себя так, как будто они женаты, покуда не получат на то разрешения.

— Ну, что скажете? — спросил он.

Без сомнения, Мартин должен был бы бросить им вызов и, подхватив невесту, уйти в ночную мглу. Но казалось — одна минута, и он получит диплом, приступит к практике. Леора теперь его, его навсегда. Ради нее он должен образумиться. Он вернется к работе и сделается практичным. Готлибовские идеалы пауки? Лаборатория? Изыскания? Вздор!

— Хорошо, — ответил он.

Он не сообразил, что их воздержание должно начаться с этой же ночи; это дошло до него только тогда, когда, протягивая к Леоре руки, улыбаясь своей доблестной решимости стать благоразумным, он услышал, как мистер Тозер проквакал:

— Ори, теперь ты пойдешь и ляжешь спать — в своей комнате!

Так провел он брачную ночь, ворочаясь в кровати в десяти ярдах от жены.

Раз ему послышалось, что где-то отворяется дверь, и он затрепетал: сейчас войдет Леора! Насторожился, ждал. Она не приходила. Он выглянул за дверь, решив разыскать ее комнату. Его глухая неприязнь к шурину внезапно возросла. Берт расхаживал по коридору: держал караул. Если б вид у Берта был более грозный, Мартин его, пожалуй, убил бы. Но он не отважился сойтись лицом к лицу с этой длиннозубой и жеманной праведностью. Он лег и твердо сказал себе, что утром пошлет их всех к дьяволу и увезет Леору. Однако в три часа ночи в предрассветном упадке духа он ясно увидел, что с ним она наверно умрет с голоду, что он опозорен и даже нельзя поручиться, что он не сопьется с круга.

«Бедная девочка! Не стану портить ей жизнь. Боже, как я ее люблю! Вернусь в Могалис и буду так работать… Выдержу ли я?»

Так провел он брачную ночь и встретил унылый рассвет.

Через три дня он входил в кабинет доктора Сильвы, декана медицинского факультета в Уиннемаке.

Секретарша декана Сильвы восхищенно подняла глаза и насторожилась в предвкушении необычайного. Но Мартин сказал кротко:

— Могу я видеть декана? — и кротко сел на один из выстроившихся в ряд дубовых стульев под фармацевтическим календарем Досона Ханзикера.

Когда торжественно открылась перед ним матово-стеклянная дверь кабинета декана, доктор Сильва встретил его угрюмым взглядом. Сидя маленький человечек казался крупным, такой у него был высокий лоб, так пышно круглились его усы.

— Ну-с, сэр?

Мартин начал:

— Я хотел бы вернуться, если вы меня примете. Я искренне прошу у вас извинения, и я принесу извинения доктору Готлибу, хотя, по совести говоря, в вопросе о Клифе Клосоне я не могу сдаться…

Доктор Сильва, ощетинившись, вскочил со стула. Мартин крепился. Его не приветствуют? У него нигде нет дома? Он не мог бороться. Все его мужество иссякло. Он так устал от скучной дороги, от усилий не наорать на Тозеров. Он так устал! Он тоскливо глядел на декана.

— Ничего, мой мальчик! — заклохтал маленький человечек. — Все в порядке! Мы рады, что вы вернулись. Не нужно извинений! Я и сам хотел, чтобы вы как-нибудь встряхнулись. Хорошо, что вы снова здесь. Я верил в вас, а потом начал опасаться, как бы мы вас не потеряли. Бедовая голова!

Мартин рыдал, он был слишком слаб, чтобы сдержаться, слишком слаб и одинок, и доктор Сильва его