говорит «Я», когда мы говорим Ему «Ты». (Как хорошо об этом написано у Бубера!) [14].

Конечно, слово «встречает» — антропоморфизм: получается, что я и Бог можем находиться лицом к лицу на равных. На самом деле Он и надо мной, и во мне, и подо мной, и повсюду вокруг меня. Значит, без метафизических и богословских абстракций не обойтись. Но нечего думать, что если антропоморфные образы — уступка нашей слабости, то уж абстракции — чистая правда. И то и другое уступки: они друг друга дополняют, а по одиночке могут увести в сторону. Абстракция окажется роковой, если только не быть осторожным: «И это, и это, и это — не Ты». Она может сделать безжизненной Жизнь жизней и безличной Любовь Любви. Безыскусственные образы в основном вредны, пока мешают уверовать. Верующим не вредят даже самые примитивные образы. Чья душа погибла из–за веры в то, что у Бога–Отца и впрямь есть борода?

Для людей религиозных, мне кажется, проблема в другом. Второй твой вопрос, если помнишь, такой: насколько важными должны быть желания и нужды, чтобы прилично было приносить их Богу? Как я понимаю, «прилично» значит «не стыдно» или «не глупо», а то и все вместе.

Немного поразмыслив, я решил, что на самом деле вопроса здесь целых два.

1) Насколько важной должна быть цель, чтобы сильное стремление к ней не было грехом или глупостью? Речь идет, как писали в старых книгах, о «расположении духа».

2) Допустим, наша проблема как раз такая. Всегда ли прилично о ней молиться Богу?

Теоретический ответ на первый вопрос нам всем известен. Стремиться надо к тому, что св. Августин, если не ошибаюсь, назвал «упорядоченностью чувств» [15]. Сначала следует заботиться о самом важном, потом о менее важном и совсем не волноваться о том, что либо не вполне хорошо, либо не имеет отношения к добру.

Но нам хочется знать не как молиться, если ты совершенен, а как молиться, если ты такой, какой есть. Если я верно думаю о молитве как о «раскрытии», на этот вопрос мы уже ответили. Бесполезно с ложной искренностью просить Бога об а, когда все мысли поглощены стремлением к б. Мы должны приносить Ему то, что в нас есть, а не то, чему в нас следовало бы быть.

Когда говоришь с близким другом, нехорошо думать о посторонних вещах. Хотя он только человек, он быстро все поймет. Года два назад ты приехал меня навестить. У меня случилась беда, но я пытался говорить с тобой как ни в чем не бывало, а ты через пять минут все понял. Тут я признался тебе во всем, и твои слова заставили меня устыдиться собственной скрытности.

Может быть, открыть Богу свое желание можно только как грех, требующий раскаяния. Но чтобы узнать, так ли это, лучше все Ему рассказать. Впрочем, ты имел в виду не греховные желания, а скорее желания невинные, которые плохи (если вообще плохи) тем, что они сильнее чем следует. Я ни капли не сомневаюсь, что раз мы о них думаем, то должны о них и молиться, — каясь и прося, может быть, одновременно и раскаиваясь в неумеренности, и все же испрашивая желаемое.

Если мы усилием воли их исключим, не погубит ли это прочие молитвы? Если мы расскажем все без утайки, Бог поможет убрать лишнее. Гнет того, о чем стараешься не думать, только рассеивает внимание. Кто–то сказал: «Чем больше стараешься не замечать шум, тем больше он мешает».

Благоговейное расположение духа не надевают во время молитвы, как платье. Это дар Божий, и о его ниспослании мы должны молиться.

Если человек не обращается к Богу в малых нуждах, он не будет знать, как это делается, когда придет беда. Кто не научился просить о детских вещах, не будет готов попросить о крупных. Высокоумие нам не к лицу. Мне кажется, от небольших молитв нас подчас удерживает ощущение не Божьего, а своего величия.

Рассказывать о «гирляндах» (личных обертонах в молитве) не очень хочется. Вот два условия: 1) ты напишешь о каких–то своих гирляндах; 2) ты будешь помнить, что я никак не советую применять их ни тебе, ни другим.

Бывают куда лучшие гирлянды, да и мои нынешние наверняка изменятся.

Кстати, я называю их «гирляндами» потому, что они (я надеюсь) не отменяют ясного и общепринятого смысла молитвы, а просто повисают на нем.

Что у меня получается с «да святится имя Твое», я говорил тебе две недели назад.

Да приидет Царствие Твое. Пусть Твое Царство будет не только там, но и здесь. Слову «там» я придаю три смысла. Это и безгрешный мир, не знающий ужасов животной и человеческой жизни, и звезды, деревья, вода, восход солнца, ветер. Пусть здесь (в моем сердце) будет хоть немного подобной красоты. Это и лучшие люди, которых я знал, — истинные, несущие свои бремена; и тихая, трудовая жизнь добрых семей. Пусть все это будет «здесь». И наконец, обычный смысл: как и на Небе, среди святых.

Разумеется, «здесь» может значить не только «в моем сердце», но и «в моем колледже», в Англии, вообще в мире. Но молитва — не для отстаивания излюбленных социальных и политических идей. Даже королеве Виктории не понравилось, что «с ней говорят, как с толпой на митинге».

Да будет воля Твоя. Сюда гирлянды добавлялись постепенно. Поначалу я считал это только проявлением смирения, попыткой сделать то, что сделал Господь в Гефсимании. Волю Божью я воспринимал как нечто тяжелое, связанное со страданиями и несбывшимися надеждами. Конечно, я не думал, что воля Божья сулит мне одни неприятности. Но мне казалось, что смирять себя нужно перед ними, приятные вещи сами о себе позаботятся. Когда они появятся, можно будет поблагодарить.

Наверное, именно так это чаще всего и понимают. В нашей горемычной жизни это совсем не удивительно. Но в лучшие времена можно добавить и другие значения. Одно добавил я.

Основание для него лучше видно не в греческом или латинском текстах, а в английском переводе. Но это не важно: каждый вешает такие гирлянды, какие хочет. «Да будет воля Твоя». Во многом она осуществляется через Божью тварь, в том числе — и через меня. Тогда я прошу о том, чтобы не только терпеливо переносить, но и с радостью исполнять волю Божью. Я должен действовать, и я прошу об этом. В конечном счете я молю, чтобы мне был дан «тот же дух, что и во Христе».

Получается, что эти слова очень приложимм к повседневной жизни. Не всегда грозит скорое несчастье. Во всяком случае, у нас часто нет причины его ждать. Но у нас всегда есть обязанности. Всегда надо исполнить то, что до сих пор не исполнили. Слова «Да будет воля Твоя теперь, через меня», возвращают нас к делу.

Сейчас я обдумываю еще одну гирлянду. Если тебе она покажется напрасной тонкостью, скажи. Я смутился, подумав, что предварительно смиряться нужно не только в ожидании будущих бедствий, но и перед лицом будущих благ. Знаю, это звучит диковато, но посмотри сам. Мне кажется, мы часто почти с негодованием отвергаем Божьи дары, поскольку ждем от Него других даров. Понимаешь, что я имею в виду? Повсюду — в религии, в еде, в любви, в отношениях с людьми — мы никак не можем отойти от прежних обязательств, кажущихся нам верхом совершенства. Они для нас образец, по сравнению с которым остальное никуда не годится. Но в новом опыте могут таиться новые дары, нужно лишь открыться им. Бог являет нам новые грани блаженства, а мы отказываемся от них, заглядевшись на прошлое; и, понятно, ничего не получаем. В двадцатый раз перечитывая «Люсидаса» [16], не испытываешь того же, что при первом чтении. Но испытанное может быть хорошо по–своему.

Это особенно относится к молитвам. Многие верующие сетуют, что первый пыл их обращения исчез. Они считают — иногда правильно, иногда, кажется, нет, — что дело в их грехах. Напрасным усилием воли они даже пытаются воскресить золотые дни. Но разве тот — именно тот — пыл обязательно должен был не кончаться?

Опрометчиво утверждать, что есть молитва, которую Бог никогда не принимает. Это молитва, которую можно выразить одним словечком — «еще». Как может Бесконечный повторить