Оркестр родился в доме Патросинио Найи. Молодой Алехандро и водитель грузовика Болас приходили туда завтракать, встречали там дона Ансельмо, который в это время вставал, и, пока Патросинио стряпал, болтали между собой. Говорят, первым подружился со стариком Молодой; такой же одинокий, как дон Ансельмо, и тоже музыкальный и меланхоличный, он, верно, увидел в нем родственную душу. Ему он мог рассказывать о своей жизни, о своих горестях. После еды дон Ансельмо брал арфу, а Молодой гитару, и они играли. Болас и Патросинио слушали их и, расчувствовавшись, аплодировали. Иногда шофер аккомпанировал им на кахоне. Дон Ансельмо разучил песни Молодого и стал говорить: «Это настоящий артист, лучший композитор Мангачерии», а Алехандро твердил: «Такого арфиста, как старик, не сыщешь, с ним никто не сравнится», и называл его «маэстро». Дон Ансельмо, Молодой и Болас стали неразлучными друзьями. Скоро по Мангачерии разнесся слух, что появился новый оркестр, и в поддень девушки стайками прогуливались мимо хижины Патросинио Найи, слушая музыку и томно поглядывая на Алехандро. А в один прекрасный день стало известно, что Болас ушел из агентства Фейхо, где он десять лет проработал шофером, чтобы сделаться артистом, как и два его товарища.

В то время Молодой Алехандро был действительно молодым человеком с вьющимися каштановыми волосами до плеч, матовой кожей и глубокими печальными глазами. Он был тонкий, как тростинка, и мангачи говорили: «Не толкните его ненароком, а то переломится». Говорил Алехандро мало и тихо: он не родился мангачем, а стал им по собственному выбору, так же, как дон Ансельмо, Болас и многие другие. Он происходил из знатной семьи, появился на свет в богатом доме, на улице Малекон, получил воспитание в Салезианском колледже[61] и собирался ехать в Лиму, чтобы поступить в университет, когда девушка из хорошей семьи, в которую он был влюблен, сбежала с каким-то иностранцем, завернувшим в Пьюру. Молодой перерезал себе вены и много дней пробыл в больнице на краю смерти. Он вышел оттуда разочарованным в жизни и сбившимся с панталыку: ночи напролет пил и играл в карты со всяким сбродом. Наконец его семья махнула на него рукой, предоставила его самому себе, и, как многие отчаявшиеся люди, он, скатившись на дно, оказался в Мангачерии, да там и остался. Он начал зарабатывать на жизнь, играя на гитаре в кабачке Анхелики Мерседес, родственницы Боласа. Так он познакомился с шофером, и они стали закадычными друзьями. Молодой Алехандро пил много, но алкоголь побуждал его не к дракам и не к любовным похождениям, а только к сочинению песен и стихов, которые всегда выражали чувство разочарования и в которых женщины назывались не иначе как неблагодарными, вероломными, лживыми, тщеславными и коварными. С тех пор как арфист подружился с Боласом и Молодым Алехандро, нравы его изменились. Он стал мягким, приветливым, и его жизнь, по- видимому, упорядочилась. Он уже не бродил день-деньской по предместью как неприкаянный. По вечерам он отправлялся в кабачок Анхелики Мерседес, Молодой заставлял его играть, и они составляли дуэт. Болас развлекал завсегдатаев забавными историями, рассказывая о своих разъездах, и время от времени арфист и гитарист, отложив инструменты, подсаживались к его столику, выпивали, болтали. А подвыпив, Болас с сияющими глазами садился за кахон и отбивал им такт, а то и пел вместе с ними, голос у него был недурной, хотя и хрипловатый. Это был здоровенный детина — плечи боксера, огромные ручищи, крохотный лоб и рот до ушей. В хижине Патросинио Найи дон Ансельмо и гитарист учили его играть, развивали его слух и руки. Сквозь щели в тростниковой стене мангачи видели, как выходил из себя арфист, когда Болас сбивался с ритма, забывал слова или пускал петуха, и слышали, как Молодой меланхолично подсказывал ему загадочные фразы своих песен: зоревые глаза, рассветных облаков летучая гряда, тот яд, что ты однажды излила, гибельная женщина, роковая любовь, мое наболевшее сердце.

Казалось, близость этих двух молодых людей вернула дону Ансельмо вкус к жизни. Никому уже не случалось видеть, чтобы он спал без задних ног на песке, посреди дороги, он больше не бродил как сомнамбула, и даже его ненависть к аурам ослабела. Они всегда ходили втроем, обнявшись как дети — старик посредине, а Болас и Алехандро по бокам. Дон Ансельмо уже не выглядел таким грязным и оборванным. А однажды мангачи увидели его в обновке — в новых белых брюках — и решили, что это подарок Хуаны Бауры или одного из тех старых сеньоров, которые, встретив его в кабачке, обнимались с ним и угощали его стаканчиком вина, но на самом деле брюки преподнесли ему Болас и Алехандро по случаю Рождества.

Примерно в это время Анхелика Мерседес по всей форме законтрактовала оркестр. Болас раздобыл себе барабан и тарелки и ловко орудовал ими. Он был неутомим, и, когда Молодой и арфист выходили из уголка, где располагался оркестр, чтобы размяться и промочить горло, он продолжал играть один. Из них троих он был, пожалуй, наименее одаренный, зато самый веселый, и только он один время от времени позволял себе исполнить шутливую песенку.

Ночью они играли у Анхелики Мерседес, утром спали, потом завтракали в доме Патросинио Найи, а по вечерам репетировали. Жарким летом они спускались вниз по реке, к Чипе, и там купались и обсуждали новые сочинения Молодого. Они покорили все сердца, мангачи дружески называли их на «ты», и они тоже были со всеми запанибрата. А когда Сантос, повитуха, не брезговавшая и абортами, вышла замуж за муниципального стражника, оркестр явился на свадьбу и бесплатно играл весь вечер, а Молодой Алехандро исполнил по этому случаю свой новый пессимистический вальс о супружестве, которое оскорбляет и иссушает любовь. И с тех пор оркестр неукоснительно играл на всех мангачских крестинах, конфирмациях, отпеваниях и помолвках, и при этом всегда даром. Но мангачи не оставались в долгу: делали музыкантам маленькие подарки, угощали их, а иные женщины называли в их честь своих детей — Ансельмо, Алехандро и даже Болас. Оркестр завоевал себе прочную славу, а те шалопаи, что называли себя непобедимыми, распространили ее по всему городу. В кабачок Анхелики Мерседес зачастили богатые господа и иностранцы, а однажды непобедимые привели в Мангачерию одетого в индейский наряд белого, который хотел дать серенаду своей возлюбленной. Ночью он приехал за оркестром на грузовике, поднявшем облака пыли. Но спустя полчаса непобедимые вернулись одни: «Отец девушки распалился, позвал полицейских, и они увели их в участок». Там их продержали ночь, а на следующее утро дон Ансельмо, Молодой и Болас вернулись вполне довольные: они играли жандармам, и те угостили их кофе и сигаретами. А вскоре после этого тот самый белый похитил девушку, в честь которой хотел дать серенаду, и, когда вернулся с ней, чтобы повенчаться, нанял оркестр играть на свадьбе. Прослышав об этом, в дом Патросинио Найи отовсюду потянулись мангачи приодеть дона Ансельмо, Молодого и Боласа: одни одалживали им ботинки, другие рубашки, а непобедимые раздобыли для них костюмы и галстуки. С тех пор у белых вошло в обычай приглашать оркестр на; праздники и нанимать его для серенад. Многие другие мангачские ансамбли распадались, а потом воссоздавались в новом составе, но этот оставался все тем же, не увеличиваясь и не уменьшаясь. Дон Ансельмо поседел, сгорбился, волочил ноги, а Молодой был уже немолод! но на их содружестве время не отразилось.

Несколько лет спустя умерла Домитила Яра, богомолка, жившая напротив кабачка Анхелики Мерседесу благочестивая Домитила Яра, всегда носившая черное платье, вуаль и темные чулки, — единственная святоша, уродившаяся в предместье. Когда, бывало, Домитила Яра проходила по улице, мангачи становились на колени и просили у нее благословения, а она крестила их, бормоча молитвы. У нее был образ Девы непорочной с розовыми, голубыми и желтыми лентами в виде нимба, украшенный бумажными цветами и обернутый в целлофан. Этот образ с написанной от руки молитвой в жестяной рамочке, над которой красовалось кровоточащее сердце, был приделан к палке от швабры, и Домитила Яра всегда носила его с собою как хоругвь. Где бы ни случалось несчастье, будь то смерть, болезнь или трудные роды, неизменно появлялась эта святоша со своим образом и своими молитвами, перебирая пергаментными пальцами свисавшие до земли четки с крупными, как тараканы, зернами. Говорили, что Домитила Яра не раз творила чудеса, что она беседует со святыми и по ночам бичует себя плетьми. Она дружила с отцом Гарсиа, и они имели обыкновение чинно и важно прогуливаться вдвоем по скверу Мерино и проспекту Санчеса Серро. Отец Гарсиа пришел проститься с покойной. Ему пришлось проталкиваться через толпу мангачей, теснившихся у ее хижины, и он уже изрыгал проклятья, когда наконец добрался до дверей. И тут он увидел оркестр, игравший тристе возле тела Домитилы Яра. Отец Гарсиа обезумел от ярости. Ударом ноги он