— Может, она и добрая девушка, — сказал Болас, — но где ж у ней совесть? Бедный Литума сидит за решеткой, а она спуталась с его другом и стала шлюхой.

— Не нужно так быстро судить о людях, — поморщившись, сказал Молодой. — Сперва надо было бы выяснить, что произошло. Не так-то просто распознать, что кроется за поверхностью вещей. Никогда не бросай первый камень, брат.

— И после этого он еще говорит, что он не философ, — сказал арфист. — Ты только послушай его, Чунгита.

— А в Санта-Мария де Ньеве много было баб, братец?

— Пропасть, хоть меняй каждый день, а какие горячие, — сказал Литума. — И на любой вкус — белые негритяночки, стоило только руку протянуть.

— Раз там было столько хорошеньких, что же ты женился на этой? — засмеялся Хосефино. — Ведь что ни говори, Литума, у нее только глаза красивые, а все остальное ничего не стоит.

— Он так ударил кулаком по столу, что, наверное в соборе было слышно, — сказал Болас. — Они из-за чего-то повздорили, похоже было, что Хосефино и Литума подерутся, до того они распалились.

— Они что спички или искорки, которые вспыхивают и тут же гаснут, — сказал арфист. — Горячие, но отходчивые. Все пьюранцы — люди беззлобные.

— Ты уж и шуток не переносишь? — говорил Обезьяна. — До чего ты изменился, братец.

— Она же мне как сестра, Литума, — восклицал Хосефино. — Неужели ты думаешь, что я сказал это всерьез? Сядь, дружище, давай чокнемся.

— Дело в том, что я люблю ее, — сказал Литума. — Это ведь не грех.

— Вот и хорошо, что любишь, — сказал Обезьяна. — Дай-ка нам еще пива, Чунга.

— Бедняжке непривычно в Пьюре, она теряется среди такого множества людей, — говорил Литума. - Здесь ведь все по-другому, чем у нее на родине, вы должны ее понять.

— Она прекраснейшая девушка, — сказал Хосе. — Как она за нами ухаживает, какие закусоны нам готовит! Мы все трое ее очень любим, братец.

Так хорошо, дон Ансельмо? — сказала Дикарка. — Не очень горячее?

— Очень хорошо, очень вкусно, — причмокивая, сказал арфист. — У тебя в самом деле зеленые глаза, девушка?

Семинарио повернулся к ним вместе со стулом -что там за галдеж, уже нельзя и поговорить спокойно? А сержант очень сдержанно — сеньор выходит за рамки приличия, его никто не трогает, пусть и он их не трогает. Семинарио повысил голос — кто они такие, чтобы указывать ему, что прилично, а что неприлично, и почему бы ему не трогать их, черт бы побрал их всех четверых вместе со шлюхой, которая их родила, поняли?

— Он обругал их по матери? — сказала Дикарка, моргая от изумления.

— И не раз, это было только начало, — сказал Болас. — Эти богачи помещики думают, что им позволено любого обругать по матери.

Гортензия и Амапола убежали, а Сандра, Рита и Марибель, стоявшие у стойки, даже головы вытяну-ли — что-то будет. У сержанта голос дрожал от гнева — мать тут ни при чем, сеньор.

— Если тебе не понравилось то, что я сказал, пойди сюда, поговорим, чоло, — бросил Семинарио.

— Но Литума не пошел, — сказала Чунга. — Мы с Сандрой его удержали.

— Зачем поминать мать, когда идет спор между мужчинами? — сказал Молодой. — Мать — это самое святое на свете.

И Гортензия с Амаполой вернулись за столик Семинарио.

— Парни уже не смеялись и не пели свой гимн, — сказал арфист. — Пропало настроение, когда их обругали по матери.

— Но они утешались выпивкой, — сказала Чунга. — На их столике уже не помещались бутылки.

— Вот я и думаю, что, если у человека тяжело на душе, этим все и объясняется. Одни от этого становятся пьяницами, другие священниками, третьи убийцами.

— Пойду смочу голову холодной водой, — сказал Литума. — Этот тип испортил мне вечер.

— Вполне понятно, что он обиделся, Хосефино, — сказал Обезьяна. — Никому не понравилось бы, если бы ему сказали — твоя жена дурнушка.

— Он надоел мне своим хвастовством, — сказал Хосефино. — Я спал с сотнями баб, я знаю половину Перу, я пожил в свое удовольствие. Он нам все уши прожужжал своими путешествиями.

— В глубине души ты злишься на него потому, что его жена не обращает на тебя внимания, — сказал Хосе.

— Если он узнает, что ты к ней пристаешь, он убьет тебя, — сказал Обезьяна. — Он по уши влюблен в свою бабу.

— Он сам виноват, — сказал Хосефино. — Зачем он так задается? Послушать его, в постели она просто чудо — настоящий огонь, да и только. Вот я и хочу проверить, так ли это.

— Побьемся об заклад на пару золотых, что ничего у тебя не выйдет, брат? — сказал Обезьяна.

— Посмотрим, — сказал Хосефино. — В первый раз она хотела дать мне по морде, во второй только обругала, а в третий и бровью не повела, я даже немножко полапал ее. Она уже уступает, я в таких вещах разбираюсь.

— Если она сдастся, помни уговор, Хосефино, — сказал Хосе. — Где пройдет один непобедимый, там пройдут все трое.

— Сам не знаю, почему мне так хочется переспать с ней, — сказал Хосефино. — Ведь по правде говоря, она ничего не стоит.

— Потому что она не здешняя, — сказал Обезьяна. — Всегда хочется узнать, какие тайны, какие повадки такая женщина привезла со своей родины.

— Она похожа на зверька, — сказал Хосе. — Ничего не понимает, все время спрашивает, почему то, почему это. Я бы не решился подкатиться к ней первым. А что, если она скажет Литуме, Хосефино?

— Она не из таких, у нее духа не хватит, — сказал Хосефино. — Она бы умерла со стыда, прежде чем рассказать ему. Жаль только, что он ее обрюхатил. Теперь придется подождать, пока она родит, а потом уж обработать ее.

— Потом они преспокойно начали танцевать, — сказала Чунга. — Казалось, все обошлось.

— Несчастья обрушиваются внезапно, когда их меньше всего ждут, — сказал Молодой.

— А с кем танцевал он? — спросила Дикарка.

— С Сандрой, — сказала Чунга, уставившись на нее своими погасшими глазами. — Они прижимались друг к другу. И целовались. Ты ревнуешь?

— Я просто так спросила, — сказала Дикарка. — Я не ревнива.

А Семинарио вдруг встал и, набычившись, заревел: пусть убираются, не то он им всем четверым даст коленкой под зад.

— За всю ночь ни единого звука, ни единого огонька, — сказал сержант. — Вам не кажется это странным, господин лейтенант?

— Должно быть, они на другой стороне, — сказал сержант Роберто Дельгадо. — Похоже, остров большой.

— Уже светает, — сказал лейтенант. — Пусть подведут лодки, только без шума.

Между деревьями и водой виднелись фигуры, которые можно было принять за кустарник. Сгрудившись в тесном укрытии, промокшие до костей, с осовелыми от усталости глазами, жандармы и солдаты подтягивали брюки, поправляли гетры. На многих лицах, зеленоватых от света, сочившегося сквозь путаницу листьев, ветвей и лиан, красовались лиловые царапины. Лейтенант подошел к берегу, одной рукой раздвинул листву, другой поднес к глазам бинокль и стал рассматривать остров: высокий обрыв, деревья с мощными стволами и густыми кронами. Вода поблескивала в отсветах зари, уже слышалось пение птиц. Затрещал валежник — к лейтенанту, пригнувшись, подошел сержант. Позади них едва приметно шевелились в чаще расплывчатые фигуры жандармов и солдат, бесшумно отвинчивавших колпачки фляжек и зажигавших сигареты.

— Они уже не спорят, — сказал лейтенант. — Никому и в голову не пришло бы, что они всю дорогу переругивались.

— Их сдружила скверная ночь, — сказал сержант. — Усталость, неудобства. Ничто так не помогает