глаза от солнца, капрал Роберто Дельгадо снимает пилотку и прикладывает ее ко лбу. Пусть себе попляшет, пусть поорет, вот потеха-то, животики надорвешь. Спроси-ка у него, где он набрался такого нахальства. И переводчик: договор есть договор, согласен, хозяин Эскабино, спустить, господин капрал. Солдаты раздеваются, и некоторые уже бегут к реке, но капрал Роберто Дельгадо остается у капирон. Спустить? Ни- ни, боль— но рано, и пусть скажет спасибо, что капитан Артемио Кирога — добрый человек, а будь его воля, капрал так разделался бы с ним, что он всю жизнь вспоминал бы. Ну, что ж он больше не поминает мать? Пусть попробует, пусть покуражится перед своими земляками, которые смотрят на него, и переводчик: ладно, сын шлюхи, господин капрал. Еще раз, пусть повторит, для того капрал и остался, и лейтенант кладет ногу на ногу и откидывает назад голову: какая-то нелепая история, ничего не поймешь. О каких букварях говорит этот чудак? Это такие книжки с картинками, господин лейтенант, чтоб учить дикарей патриотизму. В управе до сих пор валяется несколько штук, только они уже превратились в труху, дон Фабио может показать. Лейтенант растерянно смотрит на жандармов, а агварун и Адриан Ньевес продолжают вполголоса рычать. Офицер обращается к сержанту — это верно насчет девочки? И Хум громовым голосом — девочка! Дьявол! А Тяжеловес — т-с-с, лейтенант говорит, и сержант — кто его знает, здесь сплошь и рядом воруют девочек, может, и верно, ведь вот, говорят, эти бандиты с Сантьяго завели у себя целый гарем. Но язычник мешает все в одну кучу, и невозможно понять, какое отношение имеют буквари к каучуку, который он требует, и к этой истории с девочкой, у Хума в башке дьявольская путаница. И Малыш — раз это были солдаты, они тут ни при чем, почему он не идет со своей жалобой в Форт Борха? Лоцман и Хум рычат и жестикулируют, и Ньевес — он уже ходил гуда два раза, но никто не стал его слушать, лейтенант. И Блондин — до чего злопамятный, господин лейтенант, сколько времени прошло, а он все ворошит это дело, мог бы уж позабыть. Лоцман и Хум рычат и жестикулируют, и Ньевес — в его селении его винят за все, и он не хочет возвращаться в Уракусу без каучука, шкур, букварей и девочки, хочет добиться своего — пусть видят, что Хум прав. Хум снова говорит, теперь уже медленно, не размахивая руками. Черные крестики у рта движутся, как два пропеллера, которые никак не могут набрать скорость — начинают вращаться и стопорят, опять начинают и опять стопорят. О чем он теперь говорит, дон Адриан? Вспоминает эту историю и ругает тех, кто его повесил, и лейтенант перестает нетерпеливо постукивать каблуком — как повесил, разве его повесили? Малыш показывает в сторону площади Санта-Мария де Ньевы: на этих капиронах, господин лейтенант, за руки. Паредес может рассказать, он был при этом и говорит, язычник болтался в воздухе, как арапайма[44], которую повесили сушиться. Хум издает поток гортанных звуков. На этот раз он не плюет, но неистово жестикулирует. Он говорил им правду в глаза, за это они и повесили его на капиронах, и офицер — какую правду, что он имеет в виду? И переводчик — пируаны! Пируаны, кричит, господин капрал. Но капрал Дельгадо сам слышит, нечего ему это переводить, он не говорит по-агварунски, но пока еще не оглох, что он, за дурака его принимает? Ах, Боже мой, лейтенант стучит кулаком по столу, что за околесица, так они никогда не кончат, пируаны — значит перуанцы, да? Это и есть правда, о которой он говорит? И переводчик: хуже, чем кровью обливаться, хуже, чем умирать. И бониноперес и теофилоканьяс, не понимаю, господин капрал. Но капрал Дельгадо понимает: так зовут этих смутьянов. Пусть кличет их в свое удовольствие, они далеко, а если бы приехали, и их бы подвесили. Черномазый присел на краешек письменного стола, остальные жандармы продолжают стоять. Это ему такую экзекуцию устроили, господин лейтенант, говорят, все хозяева и солдаты были в ярости и хотели сами расправиться с ним, но им не позволил тогдашний губернатор, сеньор Хулио Реатеги. А кто были эти типы? Они больше сюда не приезжали? Говорят, какие-то агитаторы, которые выдавали себя за учителей, господин лейтенант. Они взбаламутили Ура-кусу, и язычники, набравшись наглости, надули хозяина, который покупал у них каучук, и Тяжеловес — некоего Эскабино, и Хум рычит — Эскабино! Дьявол! — а офицер — тише, пусть он помолчит, Ньевес. Где этот человек? С ним можно поговорить? Трудновато, господин лейтенант, Эскабино уже умер, но дон Фабио его знал, и самое лучшее — поговорить с ним: он подробно расскажет, как было дело, и кроме того, губернатор — друг дона Хулио Реатеги. А Ньевеса тоже не было здесь во время этих инцидентов? Да, и его не было, господин лейтенант, он всего два месяца в Санта-Мария де Ньеве, а до этого жил далеко отсюда, на Укайяли, и Черномазый: дело было не только в том, что они надули хозяина, сюда еще примешалась история с этим капралом из Форта Борха. И переводчик: капралэльгадо дьявол! Сын шлюхи! Капрал Дельгадо, растопырив пальцы, показывает обе пятерни: Хум уже десять раз помянул мать, он считал. Пусть продолжает, если хочет, капрал подождет. Да, история с капралом, который получил отпуск и поехал в Багуа с лоцманом и слугой. В Уракусе агваруны напали на них, капрала и слугу избили, а лоцман пропал — одни говорят, что его убили, а другие — что он воспользовался случаем и дезертировал, господин лейтенант. Тогда в Уракусу отправилась карательная экспедиция — солдаты из Форта Борха и здешний губернатор, и оттуда они привезли этого язычника и в наказание повесили его за руки на капиронах. Примерно так было дело, дон Адриан? Лоцман кивает — да, сержант, так ему рассказывали, но, поскольку его самого здесь не было, он ни за что не ручается. Так, так, — лейтенант смотрит на Хума, а Хум на Ньевеса, — выходит, он не такой святой, как может показаться. Лоцман рычит, и уракус резким голосом отвечает ему, жестикулируя, плюя и притоптывая ногой: он рассказывает совсем другое, лейтенант, и лейтенант — вполне понятно, какова же его версия? Он говорит, что капрал воровал у них вещи и его заставили вернуть их, что лоцман скрылся, пустившись вплавь, и что хозяин обжуливал их, и поэтому они отказались продавать ему каучук. Но лейтенант, по-видимому, не слушает; он с любопытством и некоторым удивлением с ног до головы оглядывает агваруна: сколько же времени его держали подвешенным, сержант? Сутки, а потом выпороли его. Так, во всяком случае, рассказывал знахарь Паредес, и Черномазый — тот самый капрал из Форта Борха его и порол, а Блондин — в отместку за трепку, которую задали ему язычники в Уракусе, господин лейтенант. Хум делает шаг вперед, становится перед офицером, плюет. Лицо его приобретает почти веселое выражение, желтые глаза лукаво поблескивают, губы кривятся в каком-то подобии улыбки. Он прикасается рукой к шраму у себя на лбу и медленно, церемониально, как фокусник, поворачивается кругом и показывает спину: от плеч до пояса ее прорезают прямые, параллельные, блестящие полосы, нанесенные краской ачоте[45]. Вот еще одно из его чудачеств, господин лейтенант, перед тем, как прийти, он всегда себя так размалевывает, и Малыш — это у него какой-то заскок, потому что у агварунов не в обычае разрисовывать себе спину, и Блондин — вот боры, да, господин лейтенант, те разрисовывают себе и спину, и живот, и ноги, и зад — словом, все тело, а лоцман Ньевес — это он для того, чтобы не забывать, как его исполосовали плетью, так он это объясняет, а Аревало Бенсас вытирает глаза: уж не испеклись ли у него мозги, там, наверху, что это он кричит? Пируаны, Аревало, — Хулио Реатеги стоит, прислонившись спиной к капироне, — он всю дорогу кричал: пируаны. И капрал Роберто Дельгадо поддакивает — он бесперечь всех ругает, сеньор, капитана, губернатора, его самого, никак не собьешь с него спесь. Хулио Реатеги бросает быстрый взгляд вверх — ничего, собьем, — и, когда опускает голову, у него слезятся глаза — немножко терпения, капрал, какое солнце, прямо слепит. И переводчик: говорит, волосы, букварь, девочка. Говорит, жульничать, сеньор, и Мануэль Агила: можно подумать, что он пьян, так бредят эти дикари, когда напиваются масато, но пожалуй, им пора идти, ведь их ждут, не проводить ли губернатора к монахиням? Нет, монахиням не полагалось вмешиваться, господин лейтенант, ведь они иностранки. Но знахарь Паредес говорит, что мать Анхелика — теперь, когда умерла мать Асунсьон, она самая старенькая в миссии — ночью пришла на площадь и стала требовать, чтобы его спустили, уж очень жаль его было старушке. Она даже сцепилась с солдатами — такая занозистая, даром что уже дышит на ладан, и Черномазый: под конец ему стали прижигать подмышки горячими яйцами, этот самый капрал надумал, и от боли он прыгал, как одержимый, а Хум: дьявол, пируаны! Лейтенант снова начинает выбивать дробь каблуком — это уж ни на что не похоже, черт побери, — и стучит но столу костяшками пальцев: тут были допущены эксцессы, но только что же они могут теперь поделать, все это уже быльем поросло. Что он говорит? Пусть ему только отдадут то, что отняли, и он вернется в Уракусу. Сержант разводит руками: ну, не говорил ли он, что этот язычник упрям, как мул? Тот каучук уже давно превратился в подошвы, а шкуры — и чемоданы, в бумажники, и кто знает, где теперь девочка, ему это сто раз объясняли, господин лейтенант. Офицер размышляет, подперев рукой голову. Он может отправиться в Лиму и обратиться в министерство, возможно, Управление по делам аборигенов выплатит ему возмещение, ну-ка, Ньевес, подскажите ему это. Они рычат, и Хум несколько раз кряду кивает головой: правительстволима! Жандармы улыбаются, только лоцман и лейтенант сохраняют серьезность. Лимабукварь! Разве ему втолкуешь такие вещи, что для него значит Лима или министерство, но Ньевес и Хум оживленно рычат, жестикулируют, плюют, и время от времени агварун умолкает и прищуривает глаза, как бы раздумывая, а потом осторожно произносит несколько фраз, указывая на офицера. Чтобы он поехал