– Ладно, – сказал капитан и опять зашагал по комнате. – Делайте что хотите. Но, уверяю вас, это кончится для вас плохо. И разумеется, не рассчитывайте на мою поддержку.

– Разумеется, сеньор капитан. Разрешите. Гамбоа отдал честь и вышел. Он пошел к себе в комнату. На столике у него стоял портрет женщины. Она снималась еще до свадьбы, где-то за городом; где именно – Гамбоа не знал. Он познакомился с ней на вечере, когда учился в школе; она была тогда тоньше и ходила с распущенными волосами. Она стояла под деревом и улыбалась, сзади виднелась река. Гамбоа смотрел на фото несколько секунд, затем вновь принялся за рапорты и докладные записки. Потом внимательно просмотрел классные журналы. Незадолго до полудня он вышел во двор. Два солдата убирали казарму первого взвода. Увидев его, они стали навытяжку.

– Вольно, – сказал Гамбоа. – Кто убирает эту казарму? Вы?

– Я, сеньор лейтенант, – сказал один. И показал на другого: – Он убирает во второй.

– Идемте за мной.

Во дворе Гамбоа повернулся к солдату и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

– Плохо твое дело.

Солдат машинально вытянулся и вытаращил глаза. У него было глуповатое безбородое лицо. Он ничего не сказал, словно и мысли не мог допустить, что в чем-то провинился.

– Почему не подал докладную записку?

– Я уже подал, сеньор лейтенант, – сказал солдат. – Тридцать две койки. Тридцать два шкафа. Только я подал ее сержанту.

– Я не о том. Не придуривайся. Почему не доложил о бутылках спиртного, сигаретах, картах?

Солдат раскрыл глаза еще больше, но не сказал ни cлова.

– В каких шкафах?

– Что, сеньор лейтенант?

– В каких шкафах прячут водку, карты?

– Не знаю, сеньор лейтенант. Наверное, это в другой казарме.

– Если врешь, получишь пятнадцать суток строгого, – сказал Гамбоа. – В каких шкафах держат сигареты?

– Не знаю, сеньор лейтенант. – И добавил, опустив глаза: – Наверное, во всех.

– А спиртное?

– Не во всех, наверное.

– А кости?

– Тоже, наверное, не во всех.

– Почему ты не подал докладную?

– Я ничего не видел, сеньор лейтенант. Я не могу заглядывать в шкафы, они заперты, а ключи кадеты берут с собой. Я только думаю, что есть, а сам не видел.

– А в других взводах то же самое?

– Кажется, да, сеньор лейтенант. Только поменьше, чем в первом.

– Хорошо, – сказал Гамбоа. – Сегодня вечером я заступаю на дежурство. Ты и остальные солдаты, занятые по уборке, явитесь ко мне в три часа.

– Слушаюсь, сеньор лейтенант, – сказал солдат.

«Дело ясное, накрыли всех до единого. Чертовщина, да и только. Нас продержали в строю, а потом повели в барак, и я сразу сказал себе: у какой-то суки развязался язык. Верь не верь, а дело ясное – нас предал Ягуар. Как приказали отпереть шкафы, шары у меня выкатились на лоб. „Держись, друг, – сказал Вальяно, – сейчас будет светопреставление', и он был прав. „Осмотр вещей, сержант?' – спросил Арроспиде, а лицо у него, у бедняги, как у покойника. „Брось героя корчить, – отвечает Песоа, – стой на месте и, будь добр, попридержи-ка язык'. Меня прямо тряхануло, нервы натянуты, ребята точно лунатики. И вообще все как во сне: Гамбоа стоит у шкафа, Крыса тоже, и лейтенант кричит: „А ну, поосторожнее! Отпереть шкафы – и точка! Кто вам разрешал совать туда руку?' А чего совать? Все равно влипли, хорошо хоть Ягуару первому досталось. Кто, кроме него, мог сказать насчет спиртного и карт? А все же чудно это, не могу взять в толк, зачем нас вывели с оружием? Может, Гамбоа был не в духе, хотел зло сорвать, погонять по грязи. И еще нашлись которые смеялись, просто сердце кипит, противно смотреть – не понимают, что такое настоящая беда. По правде говоря, было от чего со смеху лопнуть: Крыса ныряет в каждый шкаф, карлик этакий, уходит туда чуть не целиком, прямо тонет в барахле. На четвереньки становится, зануда, чтобы Гамбоа видел, как он старается, карманы выворачивает, все обшаривает и приговаривает так это со вкусом: „Здесь лежат наши сигареты, так и так, а этот, видать, пижон – курит „Честерфилд', на бал вы, что ли, собирались? Ну и посудина!', а мы стоим бледные; слава Богу, во всех шкафах что-нибудь да нашли. Дело ясное, больше всех нагорит тем, у кого нашли бутылки, моя-то была почти пустая, и я сказал, чтобы он это отметил, а он, гад, буркнул: «Заткнись, балбес'. Кто наслаждался, как скотина, так это лейтенант: все переспрашивал: „Сколько вы сказали?' – „Две пачки сигарет и две коробки спичек, сеньор лейтенант', и Гамбоа записывал в тетрадку медленно, чтобы растянуть удовольствие. „Полбутылки чего?' – „Водки, сеньор лейтенант, марки «Солнце Ика»'. Кудрявый как посмотрит на меня, вижу, горло у него сжимается, да, браток, уделали нас вконец. А на других просто жалко смотреть, никак не поймут, какого лешего вздумалось офицерам проверять шкафы. А когда ушли Гамбоа с Крысой, Кудрявый сказал: „Не иначе как Ягуар нас продал. Он поклялся: если его накроют, никому несдобровать. Сволочь он и предатель'. Нет, без доказательств такими словами не бросаются, хотя, похоже, так оно и есть.

Только не пойму, зачем повели нас на стадион, тут тоже не без Ягуара, не иначе он им настучал про наши штучки, и Гамбоа сказал: „Я из этих субчиков всю душу вытрясу'. Мы в классе сидим, а тут – Крыса: „Быстро построиться, есть для вас сюрприз'. А мы крикнули: „Крыса!' А он сказал: „Это приказ лейтенанта. Построиться, и живо к баракам, или, может, его самого позвать?' Мы построились и пошли, а у дверей барака он сказал: „Разобрать оружие, даю вам одну минуту, взводный, подадите докладную на трех последних', мы его ругали, а все равно никто не мог понять, что же происходит. На дворе кадеты из других взводов ухмыляются, глядят на нас. Где это видано – в полдень военные учения с винтовками, да еще на стадионе. А может, лейтенант спятил? Он ждал на футбольном поле и так это жадно на нас смотрел. „Стой, – сказал Крыса, – построиться в походном порядке'. Все ужас как ворчали: еще бы, занятия до обеда и в школьной форме. Пусть его мать по мокрой траве ползает, и так устали после трех часов классных занятий. А тут выступил Гамбоа и орет во всю глотку: „Построиться в затылок по три, третье отделение – впереди, первое – сзади!' Крыса торопит: „Быстро, вы, лодыри, живей, живей'. А Гамбоа кричит: „Десять метров расстояния друг от друга по фронту, как перед атакой!' А вдруг готовится война и министр проводит ускоренную подготовку? Мы будем сержантами или офицерами, хорошо бы пройти всю Арику огнем и мечом, водружать перуанское знамя повсюду – и на крышах, и на окнах, и на машинах; говорят, чилийские женщины самые красивые… Только вряд ли война, предупредили бы всех, а не только первый взвод-„Что с вами? – орет Гамбоа. – Эй, стрелки! Вы что, оглохли или не соображаете? Я же сказал – дистанция десять метров, а не двадцать. Как зовут этого негра?' – „Вальяно, сеньор лейтенант'. Вы бы видели этого Вальяно, когда Гамбоа назвал его негром. „Так, – сказал Гамбоа. – Почему вы стали за двадцать метров, когда я сказал десять?' – „Я не стрелок, сеньор лейтенант, а у нас тут одного не хватает'. – „Ara, – сказал Гамбоа, – запишите ему шесть штрафных'. – „Это невозможно, сеньор лейтенант, – говорит Крыса, – он умер. Это кадет Арана'. Нет, надо же быть таким кретином! Дело что-то не ладилось, Гамбоа прямо бесился. „Хорошо, – говорит, – пусть это место займет стрелок второй линии'. А потом крикнул: „Какого дьявола приказ не выполняете?' И мы опять переглянулись, и тогда Арроспиде вытянулся и сказал: „Этого кадета тоже нет, он в карцере'. – „Станете вы, – сказал Гамбоа. – Приказы выполняются немедленно и без рассуждений'. А потом заставил нас бегать с одного края на другой, свисток – поворачивайся живее, встань, бегом, ложись, – ни времени не чувствуешь, ни самого себя, а когда уже немного разогрелись, Гамбоа построил нас в колонну по три и привел в казарму, сам полез в шкафы, и Крыса давай тоже, только уж очень он маленький, и ему пришлось попотеть, а нам приказали: „Разобраться по местам', и тут я догадался: