неожиданного не вышло. Боится повторения истории с «орудией», ясно. Глаза заплющил да кричит Миколке:

— Прячься за елками, а то, чего доброго…

Миколка сразу кинулся за толстый ствол, только нос и высунул, следит, затаив дыхание, за дедовыми приготовлениями. А тот все дальше руку вытягивает с пистолетом и на мишень уж вовсе не смотрит, в сторону голову повернул.

— Правей, дедушка, правей бери! Не попадешь так! — волнуется за елью Миколка.

И отважился наконец дед Астап, закрыл глаза да как нажмет на курок. И показалось Миколке, будто молния шибанула в ту ель с меткой на стволе! Дрогнуло дерево-великан, затрепетало от корней до вершины и посыпались на землю иглы да шишки. Грозный шорох прошел по лесу. И пламя в костре, взметнувшись кверху, едва не погасло совсем.

Дед и Миколка посмотрели друг на друга с видом победителей.

— Вот это «орудия», вот это бьет!

— Еще как бьет! Почище батареи артиллерийской! — подхватил восторженно дед Астап и, осмелев, дунул в дымящееся дуло пистолета.

И долго потом они толковали про силу своего оружия. Миколка и так, и этак намекал деду, что настал черед пальнуть и ему, боевому другу дедовому, а тот вроде и не понимал намеков, устраивался спать. «Орудию» он положил себе в изголовье: понимай сам, друг боевой Миколка, — пистолет опробован, все в порядке.

Тревожен был их сон. По лесу проносились какие-то звуки, угрюмо шумели вершины елей, протяжно и уныло гудели стволы. Изредка пробивались капли дождя. С тихим шелестом скатывались они с еловых иголок и шипели, падая в костер. В отдалении рокотали не то раскаты грома, не то отзвуки стрельбы. В полночь небо стало вдруг красным. Краснота то блекла, то вдруг снова наливалась багрянцем, как огромное окровавленное око. Сполохи далеких зарниц нагоняли страх. Казалось, вот-вот займутся пламенем вершины елей и пойдут полыхать. И мрак на земле становился еще чернее и непрогляднее.

Ветер не унимался и доносил с собою отголоски каких-то криков и стонов. Словно бы кто-то бросал в черный простор неба мольбы о помощи или звал к мщению.

Миколка догадывался, что дед не спит, прислушивается к ночным звукам, вон даже к земле ухом приник. Нет покоя старому солдату…

— Ты во что вслушиваешься, дедушка?

— Да ничего, внучек, это я так, — спохватился дед Астап, понимая, что и Миколке сейчас не до сна. — Ты спи спокойно, а то нам рано вставать…

Но теперь уже было ясно, что где-то не унимается стрельба, и Миколка потребовал от деда определенного ответа:

— Ты не скрывай от меня, а скажи, что это за стрельба?

— А что ныне может быть? Не иначе, немцы деревню грабят и людей пулями косят… Глянь вон на небо, зарево как полыхает, — значит, хаты горят.

Когда немного притихло, Миколка с дедом все же уснули под еловой крышей. Но к утру, едва на горизонте начало светлеть, опять тревожно стало в лесу. Миколка прислушался к пугающим звукам, насторожился. Похоже, в лесу кто-то плачет навзрыд. Вот уж и причитания можно разобрать:

— О боже мой, боже мой…

И еще что-то приговаривал тот голос, но Миколка слов не разбирал, а рыданий таких он, казалось, еще никогда во всю свою жизнь не слыхал.

Поднялся Миколка тогда на ноги.

— Вставай, дедушка. Плачет кто-то. Близко совсем. Помочь надо…

Прислушался и дед Астап.

— Верно, плачет. Ну что ж, пойдем, внучек. Не забудь только мешок наш с харчами…

А Миколка еще выгреб из теплых угольков костра с десяток печеных картофелин и бросил в торбочку. От картофелин тянуло вкусным запахом; мешок, перекинутый через плечо, согревал Миколкину спину. В лесу было прохладно, тянулся сизый туман, а кусты и травы осыпало ледяною росой. Руки сводило от влажной прохлады утра. А приложишь ладонь к мешку, как все равно к печурке, — и ничего!

Рассвело.

Голоса слышались все отчетливее, все громче становился плач.

Вот Миколка с дедом увидели небольшую поляну на краю леса. Задержались и спрятались в зарослях можжевельника. Стоят и молча всматриваются вперед. А впереди на поляне…

— Пошел бы ты назад, Миколка, — вдруг тихо проговорил дед Астап. — Зачем тебе видеть такое! И до чего подлые дела творят выродки…

Стиснул Миколка зубы и стоит на месте, ничего деду не отвечает. Глаз с поляны не сводит. А там, под высокой развесистой сосною, человек стоит. Среднего роста, в плечах широкий, кряжистый. С непокрытой головой, волосы спутаны, на лоб свисают. Одет в простую крестьянскую свитку, самотканые штаны. Разутый, он зябко переминался, будто покачивался. Из-под разорванного ворота полотняной сорочки выглядывала тельняшка в синюю с белым полоску.

«Видно, матрос», — подумал Миколка.

А матросов он повидал, когда шли эшелоны через их станцию, когда спешили во все концы страны защищать революцию смелые моряки.

Но что особенно приковало Миколкино внимание, так это взгляд того человека. Полный ненависти к людям, окружившим моряка со всех сторон. А те — с винтовками наперевес. Винтовки — с примкнутыми штыками. Немецкие солдаты. Трое охраняют моряка, а двое второпях роют лопатами землю — могилу копают. Свежий сырой песок желтел на поляне, постукивали о камни саперные лопаты. Солдаты торопились. И видно было, что они стыдятся чего-то, друг другу в глаза смотреть избегают. Вроде одна у них забота: кончить поскорее всю эту волынку.

Один из немцев был без винтовки, он сжимал в руке пистолет и расхаживал взад-вперед по поляне, поторапливая тех, что рыли яму. Сделает шаг и прикрикнет, шагнет еще — и снова прикрикнет.

— Офицер! — безошибочно определил дед и замолчал опять.

Вылезли солдаты из ямы, отшвырнули в сторону лопаты, подхватили свои винтовки,

стоявшие возле дерева. Офицер приблизился к матросу, достал из кармана какую-то бумагу.

И опять на весь лес раздалось рыдание, и Миколка заметил на краю поляны, под сломанной березой, женщину с ребенком на руках. Второй ребенок, побольше, стоял рядом, держась за юбку матери, и кулачком размазывал по перепуганному личику слезы.

Не выдержала женщина, кинулась к человеку без шапки, но тут как рявкнет офицер, как наставит на нее пистолет, — и отогнал назад. А сам вытянулся, голову вскинул, начал торопливо читать приговор:

— «За покушение на имущество и жизнь помещика… за нарушение закона о собственности… за сопротивление императорским войскам… за подстрекательство крестьян к неуплате налогов… батрак Семен… бывший матрос русского флота… член бывшего большевистского Совета… по велению его императорского величества императора великой Германии Вильгельма Второго… приговорен военно- полевым судом к расстрелу…»

Двое солдат кинулись к человеку под сосной, хотели ему на голову мешок натянуть. Но матрос решительно сбросил мешок и, швырнув его в лицо офицеру, крикнул:

— Прочь, гадина! Не мне бояться смерти, а вам, нелюдям! Только помните: я из могилы подниму кулак, чтобы знали вы: расплата близка! Много еще нас, живых…

Дальнейших слов нельзя было разобрать: закричал офицер, щелкнули затворы винтовок.

Миколка сжался в комок, задрожал, будто от холода. Ему показалось, что он слышит, как струится песок и стучат камни, падая на дно ямы.

И свое собственное дыхание он тоже слышал. Рядом дед зашевелился, зачем-то за пояс полез. И повисли на ресницах Миколкиных горькие слезинки. Вот-вот расплачется он, выдаст и себя, и деда и найдут их немецкие солдаты за кустами можжевельника.

Но тут — грянул выстрел. Заклубился сизоватый дым над поляной, еле виднеются в дыму фигуры солдат. Смотрит Миколка: стоит человек под сосной, как и стоял. И снова целятся в него солдаты, да