— Это как так — зря?

— А для чего ты громил турецкие дивизии, людей на тот свет отправлял? За царя воевал! А теперь, небось, знаешь, что это за птица — твой царь-государь?

— В том-то и дело, внучек, что «теперь»… А царь — какой же он «мой»? Тьфу!..

— Вот то-то оно и есть! — покровительственно сказал Миколка и, увлекаясь, снова принялся выговаривать деду за его турецкие походы.

Дед сперва отнекивался, ссылался на темноту свою, а потом сам в спор пустился:

— Хорошо тебе рассуждать, когда не видел ты старой жизни, а вот поживи с мое да хлебни горя горького…

Слово за слово, спор разгорелся не шуточный, взаправдашний, и наши собеседники не заметили, как окружили их немецкие солдаты. Сомкнули вокруг деда с внуком кольцо, ждут команды рыжеусого и на редкость злого на вид немецкого коменданта.

— Ну вот, приехали, стоп, машина!.. — горько проговорил дед и умолк.

Молчал и Миколка, в мыслях проклиная дедовы орудия и турецкие крепости-бастионы, из-за которых попали они теперь в немецкие лапы. «И надо же было у них под носом споры затевать!»

Комендант приказал отвести их к пакгаузу.

А произошло все вот как.

Немецкий комендант с отрядом солдат явился к пакгаузу, чтобы перевести оттуда арестованных рабочих-большевиков в арестантский вагон. Услышал он бурный спор деда с Миколкой, и показалось ему подозрительным присутствие лишних людей поблизости. Рядом с пакгаузом, где заключены враги кайзера, шумят какие-то здешние!.. Обнаружив между штабелями Миколку и деда, решил комендант выяснить, что они за люди такие, и задержал до поры до времени.

Правду сказать, дед с Миколкой не очень-то обрадовались, когда на них уставились немецкие штыки. Зато дальнейшие события в каких-нибудь полчаса с лихвой вознаградили их за тревоги.

Оставив деда с Миколкой возле пакгауза, комендант важно прошагал к дверям, сорвал печать на замке, отпер его и толкнул двери. Двери не поддавались.

Следил Миколка за всей этой процедурой и хитро подмигивал деду. Но настроение у деда было никудышное, и он так взглянул на Миколку, что у того отпала всякая охота подмигивать; да к тому еще принялся дед аккуратно разглаживать бороденку. А в такую минуту лучше оставить его в покое. И не стал больше Миколка «подсыпать деду соли на раны», как говаривала мать.

Комендант и так, и этак к дверям — пыхтит, сопит, потеет, — и все попусту. Дверь — как заколдованная! Комендант стучал кулаками и что-то выкрикивал на немецком языке, — должно быть, предлагал арестованным немедленно открыть двери и не затевать совершенно напрасной канители.

«Как бы не так, откроют тебе, жди!» — посмеивался про себя Миколка. И перед его глазами снова вставал предрассветный сумеречный час, яркие звезды на сером небе и арестованные рабочие. Перед самым уходом из пакгауза машинист Орлов взял да и запер двери изнутри на тяжелый железный засов.

Комендант выкрикнул какую-то команду, отошел в сторону, и человек десять солдат налегли на дверь. Дверь — ни с места. Разбежались солдаты и уж изо всех сил навалились, пакгауз даже содрогнулся. Дверь — хоть бы хны. И только с крыши полились тонкие струйки воды и попали за воротник коменданту. Тот дернул головой, задрал ее кверху и поглядел на небо: откуда, мол, дождь взялся. Но ярко светило солнце, и не было вокруг ни единого облачка. Над пакгаузом носились невозмутимые белогрудые ласточки. Нигде и в помине не было дождя, даже намека на дождь.

Повертел головой комендант, передернул плечами недоуменно — и на солдат с бранью. Те с новой силой взялись за нелегкую работу, и опять целая струя воды метко полилась за воротник коменданту. Из себя выходит комендант, руками по затылку хлопает, точно пытается поймать струю воды, что течет у него под мундиром. Солдаты смотрят на него и ничего понять не могут, взгляд на крышу пакгауза переводят, на небо, — там по-прежнему ни облачка, чисто и светло, о дожде и речи не может быть.

А Миколка с дедом в это время рты ладонями прикрывали, чтобы не расхохотаться во весь голос. Кто-кто, а они-то знали, откуда берется тот нежданный дождь.

— Взять бревно! — распорядился тогда комендант.

Притащили солдаты телеграфный столб, что валялся на пакгаузном дворе. Взялись дружно и ну долбить столбом дверь. Такой грохот поднялся, что народ стал сбегаться, всем хотелось полюбоваться на необычную работу кайзеровских солдат.

И тут получилось такое представление, что дед, рассказывая о нем позднее, за бока хватался от смеха.

Только это столб заставил дрогнуть дверь, как на крыше загрохотало что-то. Втянул голову в плечи комендант да как гаркнет:

— Ложись! Огонь! — и выхватил револьвер из кобуры.

Грохнулся об землю столб телеграфный. Солдаты в один миг рассыпались вдоль путей и залегли, целясь из винтовок в дверь. А с крыши пакгауза в это мгновение скатилось что-то большое и круглое, черное и тяжелое — и обдало коменданта водой с головы до пят. Еще секунда — и это круглое и черное наткнулось днищем на острый шишак комендантовой каски и взгромоздилось на самого коменданта. Только и успел комендант пальнуть дважды из револьвера по нежданному-негаданному врагу своему. А потом раскорячился, стоит, словно мыла наелся, глазами хлопает, рот разевает. А по усам у него вода так и течет, так и течет. И до того бравым воякой выглядел он, стоя в бочке с пробитым днищем, что и солдаты не могли удержаться: залились дружным хохотом. Где ж ты тут про дисциплину строгую упомнишь…

А дед с Миколкой смекнули, что самое время сейчас драпака давать. И — ходу!

Дед Астап так проворно перебирал ногами, что зацепился за костыль на шпалах — оставил на нем подметку. Да вдобавок еще потерял где-то кресало, — а без него как ты трубку-то раскуришь?! К тому же не простое кресало, а, как и все у деда, начиная с медалей и кончая трубкой, очень даже историческое. И начались тут «ахи» да «охи», когда приступил дед к осмотру того тонюсенького ремешка, которым кресало прикреплялось к поясу.

— Эх, кабы она из простого железа какого была, та вещица, а то ведь из турецкой кривой сабли! И сабля, подумать только, не простого какого турка, а истого янычара! — приговаривал дед, оплакивая знаменитое свое кресало.

— Оно и видно, что янычара! — вторил в тон ему Миколка. — Как начнешь огонь высекать, размашешься, что саблей, и не подходи к тебе близко…

И впрямь, примется дед Астап кресалом орудовать да махать рукой, держись подальше от него, не ровен час, и по лбу получишь. Да и вид у него тогда грозный, как у потревоженной птицы.

Утратой знаменитого кресала кончился побег для деда Астапа. Миколка вскоре поотстал от него и свернул в сторону. Он ведь и помоложе и посноровистей деда! Поднырнул под вагоны, перебежал пути и затаился наконец возле водокачки. Не терпелось ему хоть одним глазком взглянуть, чем же закончится вся эта история с пакгаузом. Прошмыгнул на водокачку, по винтовой железной лестнице — вверх, примостился под самой крышей. Вся станция видна. И пакгауз тоже — как на ладони.

Солдаты суетились вокруг своего коменданта. Вызволили его из бочки, и рассыпалась она на клепки и обручи. Бочка была самая простая, пожарная, и стояла на пакгаузной крыше, полная воды. Загремели солдаты телеграфным столбом в двери, бочка накренилась и стронулась с места. Вот и полились струйки воды, скатываясь по крыше прямо за ворот коменданту. Вот тебе и дождь с ясного неба! А потом не устояла бочка и покатилась, грохоча, по крыше. Страх обуял коменданта, показалось ему, будто засада вражеская кинулась в атаку, и открыл он пальбу.

Промокший до нитки, комендант, как только избавился от бочки, распорядился немедля продолжать штурм пакгауза, и солдаты снова взялись за телеграфный столб.

Как ни крепок был железный засов, вскоре под ударами столба оборвались крючки и петли, щепки полетели во все стороны, дверь дрогнула и распахнулась. И чтобы окончательно восстановить свой подмоченный авторитет, комендант первым отважно ринулся в пакгауз, размахивая Перед собою неразлучным револьвером.

— А ну, выходите, бандиты! Руки вверх! — скомандовал он зычным голосом по-немецки.

В пакгаузе только глухое эхо и ответило ему. Тихо как в могиле. Пара голубей, трепеща крыльями, пролетела, едва не зацепив коменданта за подмоченные усы, и заставила его выстрелить из