в итоге признававший его великим экономистом-мыслителем¹.

Плеханов, критически относившийся к Чернышевскому, которого в то время считали своим богом и учителем народники, естественно должен был прежде всего подчеркнуть ошибки Чернышевского и доказать, что именно эти ошибки восприняты его выродившимися эпигонами². Нам нечего отнимать Чернышевского у народников, у эсеров. Мы прекрасно понимаем, что Чернышевский наш. Мы признаем правильность критических замечаний Плеханова. Но если даже Плеханов, которому пришлось отчасти развенчивать Чернышевского, находить на нем пятна, все-таки проникнут был величайшим к нему уважением и несомненной горячей симпатией, то мы безоговорочно можем провозгласить Чернышевского нашим идейным предком по прямой линии. Влияние на формирование мысли передовых людей нашей страны, на наш материализм, на нашу революционную ненависть к гнету и мраку, влияние на устремление лучших сил нашей страны к социализму, которое оказал Чернышевский, было необъятно и, вероятно, превышает влияние какого бы то ни было другого мыслителя, предшествовавшего марксизму и ленинизму.

Рядом с этим мы не можем не восстановить истину о Чернышевском как о человеке. Сколько вздору наговорили либеральные дворяне вокруг его личности! Говорили об его сухости, об отсутствии в нем всякой эстетики, об его угловатом семинарском нигилизме. Теперь, когда мы начинаем проникать в самую глубину человеческой натуры Чернышевского, когда мы имеем множество свидетельств о нем, его собственные дневники, мы останавливаемся перед этой фигурой совершенно очарованными. Рядом с резкостью полемиста, рядом с глубоким жизненным реализмом передового, материалистически мыслящего человека мы находим в Чернышевском трогательную нежность по отношению к друзьям (например, Добролюбову), горячую поэтическую любовь по отношению к женщине (к Ольге Сократовне Чернышевской), поразительное отсутствие личного честолюбия, пламенную преданность великим революционным идеям, задушевное понимание тончайших форм искусства (знаменитое письмо Чернышевского к Некрасову³). Облик Чернышевского встает перед нами в таком изумительном благородстве, в такой законченности, что мы и сейчас можем личность Чернышевского ставить в образец нашей молодежи, ищущей, между прочим, и путей для своей личной этики, для своего индивидуального облика.

Я бережно ношу в себе слова Надежды Константиновны Крупской, сказанные ею мне недавно, в пору моей интенсивной работы над Чернышевским: «Владимир Ильич очень любил Чернышевского, может быть, больше всех других мыслителей и деятелей прошлого, и мне кажется, что было нечто общее между Владимиром Ильичей и Чернышевским».

Да, несомненно, было общее. Было общее и в ясности слога, и в подвижности речи, которая соответствовала громадной подвижности мысли, в широте и глубине суждений, в революционном пламени, который никогда, однако, не перерождался в трескучую фразу, в этом соединении огромного содержания и внешней скромности и, наконец, в моральном облике обоих этих людей. Если мы справедливо называем Ленина первым человеком-социалистом, то мы можем сказать, что в этом житейско-этическом отношении, в этом облике прежде всего коллективиста Чернышевский был предшественником Ленина. Несмотря на то что деятельность его относится к далекому прошлому, что многое в его сочинениях уже превзойдено, избранное собрание его сочинений и его биография являются живейшим источником для нашей собственной мысли, для нашего собственного творчества.

В Чернышевском мы чтим отнюдь не великого мертвеца, а все еще живого соратника в общем для него и для нас деле.

Нам предстоят юбилей Толстого и юбилей Чернышевского.¹

Нет никакого сомнения, что оба они великие люди. Оба они обладали огромной силой ума и огромным порывом к правде, то есть к тому, чтобы найти для себя, для человечества, истину научного порядка и истину порядка морального. Лев Толстой неизмеримо больше даровит, чем Чернышевский, как художник. Чернышевский был гораздо более мощен как мыслитель.

Толстой из своего первоначально довольно дикого барства, которое он проявлял, между прочим, и в первых беседах в некрасовском кругу,² мучительно доработался до своего мужиколюбственного очищенного христианства, превратившегося в настоящее время в одну из пут на ногах человечества, в искусное средство отвлечения его энергии от подлинного строительства культуры и подлинной революционной борьбы за победу труда в сторону мечтательно-реакционного порядка, абсолютно не осуществимого в настоящее время, но не лишенного обаяния для натур более или менее пассивных и наклонных к мистицизму.

Чернышевский получил сначала религиозное воспитание, имел глубоко религиозных отца и мать, учился в духовной семинарии, но необыкновенно быстро стряхнул с себя все эти детские пеленки и, идя вперед изумительно большими шагами (правда, по тропе, уже проторенной до него Белинским), дошел до действительно передового авангарда тогдашней философской мысли (Фейербаха) и до авангарда мысли политической, сделавшись последовательным, убежденным, теоретически и практически работающим социалистом. Чернышевский в порядке литературном, в порядке серии личностей, вырабатывавших различные этапы нашей общественной мысли, является родоначальником нашей революции. Социал- демократия, а затем и коммунистическая партия гораздо крепче связаны с ним, чем с любым из его современников, — крепче, чем с Герценом, крепче, чем с Бакуниным.

Правда, при всей своей гениальности, Чернышевский не смог подняться — это объективно было невозможно в его обстановке — до гигантских синтезов Маркса; но он мощно подготовил, в особенности в русской интеллигенции, почву для восприятия этого учения. Если от Чернышевского, так сказать, с левой руки, пошло мелкобуржуазное революционное течение, докатившееся до эсерства во всех его нынешних разновидностях, то прямо от него, при дальнейшем оплодотворении движения уже более зрелым продуктом революционной мысли Запада, идет полоса развития нашей научно-социалистической мысли и практики, доводящей до Ленина. Не то важно, что Плеханов считает немарксистское в Чернышевском преобладающим, а Стеклов — отступающим на задний план,³ важно то, что наша партия и сам Владимир Ильич всегда признавали Чернышевского прямым предшественником научного революционного движения и что все мы гордимся им в качестве нашего «предка».⁴

Вот почему, отдавая дань глубочайшего уважения художественному гению Толстого, мы никак не можем считать другого юбиляра — Чернышевского — менее значительным, менее дорогим нам. Наоборот, то, что соединяет нас с Чернышевским, больше того, что соединяет нас с Толстым, и то, что разъединяет нас с Николаем Гавриловичем, гораздо менее того, что разъединяет нас с Львом Николаевичем.

Чернышевский и Толстой были знакомы. Время этого знакомства относится к годам блестящей литературной деятельности Толстого и ко времени более или менее высокого развития работы Чернышевского и его влияния на русское общество. Как мы знаем, Толстой, появившись в литературном кружке Некрасова, произвел на всех двойственное впечатление.

Некрасов, как видно из письма его к Толстому, почти влюбился в него, как-то робко, застенчиво напрашивался на интимную близость с ним.⁵ Но Толстой, не без некоторой суровости, отверг такую близость. И другие члены некрасовского кружка не могли не понять при встрече с Толстым, что это не только огромный литературный талант, но, очевидно, и крупнейшая человеческая натура; однако, с другой стороны, Толстой высказывал в это время определенно помещичьи, почти черносотенные взгляды, которые глубоко шокировали его собеседников. Собеседники же, в свою очередь, произвели на Толстого весьма отрицательное впечатление, более других, по-видимому, сам Чернышевский.⁶ Впоследствии столь опростившийся граф был в то время графом достаточно барственным. Ему не нравились бурсацкие манеры Чернышевского, для него, как и для Тургенева, это был семинарист, «пахнущий клопом». Оценить изумительную, лучезарную моральную силу Чернышевского Толстой никогда не смог. Между тем Чернышевский сумел полностью оценить в Толстом то, что в нем действительно было положительного. В первой же своей статье о Толстом