— Минутку, Филипа, — попросил аптекарь. — Надо подумать.

Моторолли вовсе не был упрямцем. Просто, как и всякий уважающий себя правый социал-демократ, он находился в постоянной и непримиримой оппозиции к правительству и пользовался любым поводом, чтобы это продемонстрировать. В разумных рамках, разумеется. Припомнив опыт своей партии и прикинув стоимость двери, аптекарь предложил:

— Послушай, Филипа, моя принципиальность не позволяет открыть эту дверь. Ты не обидишься, если я приглашу тебя зайти с черного хода? Лишняя чашечка кофе не помешает, а я тем временем оденусь. Не могу же я в ночной рубашке идти по городу!..

— Неплохая мысль, — одобрил Филипа. — От чашечки кофе я еще никогда не отказывался…

Минут через десять аптекарь и полицейский отправились в участок.

Диньдон просыпался. Горожане приступали к своим обычным утренним занятиям. На улицы выносились перины и горшки. У водопроводных колонок разгорались первые ссоры. У входа в кинотеатр «Гигант» продавец сигарет Крах устанавливал свой лоток…

— Ты не знаешь, Филипа, зачем я понадобился комиссару? — спросил аптекарь.

— Вы, господин Моторолли, человек видный, — ответил полицейский. — Если вчера вы никого не убили и не ограбили, вам беспокоиться нечего…

— А я и не беспокоюсь… — Аптекарь хотел было добавить, что комиссар давно сидит в его кармане: около года назад Фьють проиграл в карты солидную сумму и до сих пор не может отыграться, но вовремя прикусил язык. Вряд ли чиновнику понравится такая откровенность с его подчиненным.

«А вдруг Фьють, чтобы не возвращать долг, решил состряпать дело?» — спохватился аптекарь. Эта неожиданная и нелепая мысль, словно назойливая муха, закружила в аптекарской голове. С каждым оборотом она обрастала подробностями, становилась отчетливей, правдоподобней. На память сразу пришли газетные заметки о нравах полиции…

В душу Моторолли забрался страх. Поначалу маленький, слабенький, он коснулся сердца своими мягкими лапками. Потом осмелел, навалился сильнее. Аптекарь стал срочно припоминать свои уголовно наказуемые грехи, пытаясь угадать, где ему приготовлена западня.

В таком городке, как Диньдон, слуху достаточно сделать пяток шагов, чтобы обойти все улицы и дома. Не успел Моторолли, конвоируемый полицейским, добраться до участка, как весь Диньдон уже знал: аптекарь засыпался…

Серое двухэтажное здание, к которому вела аллея розовых кустов, служило в Диньдоне пристанищем образования и законности. Граница пересекала здание по горизонтали: в первом этаже помещалась городская школа, второй занимал полицейский участок. Такое соседство считалось большой удачей.

Во-первых, учащиеся находились под неусыпным надзором полиции, что способствовало поддержанию в школе более или менее удовлетворительной дисциплины. Во-вторых, деятельность полиции, протекавшая на глазах подрастающего поколения, с точки зрения городских властей воспитывала в нем надлежащее уважение к правопорядку, а с точки зрения родителей — необходимое каждому гражданину умение обходить закон. В-третьих, непосредственное общение полицейских со школьниками расширяло кругозор и повышало культурный уровень последних. Например, полицейский Филипа научил старшеклассников курить. После этого он перестал тратиться на сигареты: ему вполне хватало тех, которыми его угощали благодарные воспитанники. Наконец, единая крыша над участком и школой позволяла обходиться одним общим карцером, что благотворно отражалось на городском бюджете.

Здание выглядело необычно. Пологая железная лестница по диагонали перечеркивала фасад. Пересекая окна, она существенно затемняла классы, но в то же время оказывала школярам большую услугу, демонстрируя во время уроков всех, кто шел в участок или выходил из него. Места в классах, подобно театральным ложам, ценились в зависимости от того, насколько хорошо с них была видна лестница. Провинившихся ребят учителя сажали таким образом, что лестницы они вообще не видели. Это было очень суровое наказание.

Появление аптекаря было отмечено восторженным ребячьим криком:

— Пилюлю ведут! Пилюлю ведут!..

Этот радостный клич провожал Моторолли, пока он поднимался по гулким железным ступеням. В другой раз аптекарь сумел бы постоять за себя, но сейчас он был выше пререканий с несовершеннолетними. Ему казалось, что он поднимается на эшафот, а внизу кричит тупая разъяренная толпа…

На верхней площадке лестницы остатки мужества окончательно покинули Моторолли. Его нога автоматически поднялась и, не нащупав очередной ступеньки, беспомощно повисла в воздухе — дальше, словно бездонная пропасть, зияла открытая дверь участка. Полицейский легонько подтолкнул замешкавшегося аптекаря, и Моторолли шагнул навстречу судьбе…

Полицейские участки всюду на одно лицо. Очевидно, это делается для того, чтобы человек, неоднократно имевший дело с полицией, попадая в участок, чувствовал себя в привычной обстановке. А может быть, у главных полицейских управлений просто не хватает фантазии. Так или иначе, но участок в Диньдоне не представлял исключения.

Довольно большую комнату, стены которой были окрашены в какой-то неопределенный цвет, перегораживал солидный деревянный барьер. Он делил ее на две неравные части: большая предназначалась для блюстителей закона, меньшая — для остальных граждан республики. Глядя на дубовые доски барьера, можно было подумать, что закон в Диньдоне необычайно хрупок и его нужно постоянно ограждать от неосторожных прикосновений жителей. На самом деле это была совершенно излишняя предосторожность, так как горожане с необыкновенным единодушием избегали личного общения с законом. История города не помнит случая, чтобы кто-нибудь добровольно пришел в участок.

Войдя в комнату, оробевший аптекарь прежде всего заметил чью-то надменную физиономию, свысока глядевшую на него. На всякий случай Моторолли вежливо поздоровался и только тогда сообразил, что обращается к портрету президента республики, висевшему в простенке между, окнами. Как ни странно, но в ответ послышалось любезное приветствие. Моторолли чуть опустил глаза и увидел комиссара, стоявшего под портретом. На лице полицейского чиновника было написано неподдельное удовольствие.

— Проходите, дорогой Моторолли, — говорил комиссар. — Располагайтесь удобнее. Вы ко мне надолго…

«Надолго… Радуется, гусь проклятый, — подумал аптекарь, отводя глаза. — Зацепил и рад…»

— Рад, очень рад, — будто читая мысли на расстоянии, продолжил комиссар. — Вы себе не представляете, с каким нетерпением я вас ждал…

«С нетерпением, — повторил про себя аптекарь. — Ну и прохвост! Играет, как кошка с мышкой…»

— Прошу извинить, что поднял в такую рань, — сказал Фьють, усаживая аптекаря на длинную скамью, стоявшую перед барьером. — Во всем виноват отец Кукаре. Вы же знаете его небольшую слабость. Как бы это сказать?.. Часом позже он был бы уже в веселом расположении духа. А наш разговор требует трезвых раздумий…

— Какой разговор? При чем тут священник? — Моторолли заерзал на скамье, пытаясь принять независимый вид. Он даже вытащил сигарету, но курить не решился.

— Не спешите, мой друг. Я вам сейчас все объясню.

Фьють замолчал, подыскивая слова. Этот Моторолли любил болтать о демократических свободах. С ним надо было держаться осторожно. Кроме того, в любой момент он мог потребовать возвращения карточного долга…

— У всех людей разные взгляды, — начал комиссар. — У меня есть сведения, что у вас тоже есть взгляды…

Комиссар замолчал. Он никак не мог нащупать нужную тропинку беседы.

— Вернее, мне известно, что вы находитесь в постоянной оппозиции к правительству…

Аптекарь протестующе поднял руку. Кажется, он начал понимать, куда клонит чиновник. Но Фьють поспешил успокоить: