в цистерну с бензином на станции Любань угодил…

– А за что вас к Герою представили?

– Ну, знаете, это… В общем из сорока девяти боев мне особенно запомнился день семнадцатого декабря, когда меня крепко ранили – двадцать одну дырку сделали! Девять «дугласов» я сопровождал на «томагавке Е»…

– Семнадцатого декабря? Из Ленинграда?

– Да. Над Ладожским озером с шестеркой я в одиночку бился…

Внезапно, взволнованный, я прерываю Пилютова:

– Позвольте… А кроме этих «дугласов» в тот день другие из Ленинграда не вылетали?

– Нет. Только эти… Ровно в полдень мы вылетели… Должны были идти и другие истребители, но не успели вовремя взлететь… Я один с ними вышел… А что?..

– Так… сначала рассказывайте… Потом объясню…

17 декабря на «дугласе» из Ленинграда вылетели три самых близких мне человека: мой отец, мой брат и Наталья Ивановна… Я знаю только, что они долетели благополучно. Сейчас они должны быть в Ярославле, но письмо я получил пока только одно – из Вологды… И уже совсем иными глазами гладя на летчика, лично заинтересованный, я жадно стал слушать его.

– Да, если б не то преимущество, что летел я на дотоле неизвестном немцам самолете (американский самолет неведомых немцам качеств и боевых возможностей), мне хуже пришлось бы тогда. А у меня, напротив, мелькнула мысль, что я их всех собью. И если б я сначала напал на ведущего и тем самым расстроил бы их управление я, наверное, сделал бы больше, потому что они, наверное, рассыпались бы в разные стороны и я бил бы их поодиночке. Ну, а поскольку сбит был их хвостовой самолет, то все прочие развернулись под командой ведущего, и бой для меня оказался тяжелым…

Я уже знал, что Пилютов, сопровождавший девять «дугласов», один напал на шесть «хейнкелей», что сбил за тридцать девять минут боя два из них и только на сороковой минуте был подбит сам. Я с нетерпением ждал подробностей, но Пилютов, заговорив об американских самолетах, отвлекся. Он рассказал, как пришлось ему вести из Архангельска в Плеханово первые «кеттихавки». Был сплошной туман, погоды не было никакой – по обычному выражению летчиков. Невозможно было найти Архангельск, но он все-таки его нашел, сначала увидел деревянные домики и улицы, потом, изощрив зрительную память, – аэродром и благополучно сел, и какое-то начальство в звании подполковника хотело было его ругать за запрещенную в такую погоду посадку, но он сразу всучил тому пакет на имя командующего и заявил, что должен немедленно вести на фронт из Архангельска прибывшие туда самолеты, спросил, есть ли для них экипажи. И сразу же получив десять «кетти» с экипажами, повел их назад: пять – под командой какого-то майора, пять – непосредственно под своей. И какая это была непогода, и какие хорошие приборы оказались у этих «кетти», удобные для слепого полета, и как летели, сначала над туманом, а потом погрузились в туман, и как он искал для ориентира железные дороги зная, что их может быть три, и правее правой – финны, а левее левой – немцы. И как, найдя одну из этих дорог, пытался определить, которая же она из трех… Пять самолетов, ведомых майором, отстали, не выдержали тумана, повернули назад к Архангельску, а он, Пилютов, посадил все свои на недалекий от Тихвина аэродром, а сам, один, в сплошной темной воздушной каше, снова поднявшись в воздух, пролетел оставшиеся восемьдесят километров до Плеханова, и сел ощупью, и пошел на КП, и командир полка Матвеев не верил, что тот приехал не поездом, не верил в возможность полета и посадки в такую погоду, пока сам не пощупал отруленный к краю аэродрома первый американский самолет…

Обо всем этом Пилютов рассказал с нескрываемой гордостью, но так задушевно и просто, с таким лукавым блеском в глазах, что нельзя было не плениться его лицом, так естественно выражающим детски чистую душу этого человека. Но я все-таки еще раз напомнил ему о бое над Ладогой.

– Я очень хорошо знал, – сказал он, – что один из «дугласов» набит детьми, я видел их при погрузке на аэродроме, – было тридцать пять детей. И в бою мысль об этих детях не покидала меня!

И вот, слово в слово, его рассказ:

– Когда мы поднялись с аэродрома, другие истребители не пошли за мной – их по радио отозвали встречать «гансов», что с юга сунулись бомбить Ленинград. Ну, мне так и пришлось одному конвоировать всю девятку «дугласов» – в каждом по тридцать пассажиров было!

Шел над ними высоко, в облаках. Только стали мы пересекать Ладожское озеро, вижу – с севера кинулись на моих «дугласов» шесть «хейнкелей сто тринадцать». «Дугласы» плывут спокойно, думаю – в облачной этой каше даже не замечают опасности…

Зевать мне тут некогда, я ринулся к «хейнкелям» наперерез. Стал поливать их из всех моих крупнокалиберных пулеметов. Сразу же сбил одного. Он упал на лед, проломил его, ушел под воду – на льду остались одни обломки… «Хейнкели» не знали, сколько наших истребителей атакуют их, поэтому отвлеклись от «дугласов», бросились вверх, в облака. Я не даю «гансам» опомниться – мне важно, чтоб «дугласы» успели миновать озеро.

Немцы меня потеряли. Я хочу, чтоб они скорее меня снова увидели, даю полный газ, догоняю их. Догнал, примечаю: «дугласы» уже поплыли над лесом, становятся неприметными. «Хейнкели» меня тут увидели, и сразу пара их пытается зайти мне в хвост. Я мгновенно даю разворот и – навстречу им в лобовую. Нервы у немцев не выдержали, оба «хейнкеля» взмыли вверх, впритирочку проскочили, за ними еще тройка идет. Я – в вираж и обстрелял всю троицу сбоку.

Тут все пять «хейнкелей» тоже виражат, берут меня в кольцо, кружат вместе со мной. Один отделяется, хочет зайти мне в хвост. Хочет, да не успевает – на развороте я снимаю его пулеметом. Он загорается и с черным дымом уходит вниз. Следить за ним мне уже некогда, стараюсь оттянуть оставшуюся четверку поближе к берегу озера – там, знаю, зенитки наилучшим образом встретят их!

Вот так хожу кругами, разворотами, ведя бой, но их все же, понимаете, четверо, а у меня мотор начинает давать резкие перебои: перебита тяга подачи топлива. Скорость падает, высота тоже. «Гансы» кружат надо мной, но я все-таки никак не подставляю им хвост, маневрирую самыми хитрыми способами и отстреливаюсь.

Вот уже высота над озером пятнадцать, десять, пять метров… Вообще говоря, предстоял мне гроб, но в те минуты я об этом не думал, а думал, как бы еще половчее сманеврировать. Уже два раза крылом задел снег. Только сделаю разворот – они мимо проносятся, продолжая бить, а в хвост мне все-таки им никак не зайти!.. Мотор у меня останавливается совсем. И я приземляюсь на живот…

Мне самому спасаться бы надо теперь, да у меня расчет – подольше собою их задержать, чтоб уж