Из его речей Гуттен и Вельзер с трудом уяснили, что жители Оуарики поклоняются и золотой женщине.

– Ты понимаешь? – в полном ликовании спросил Филипп. – Он толкует про золотых идолов в половину человеческого роста и про отлитую из золота фигуру женщины! Мы разбогатели, друг мой! Не зря пришлось нам хлебнуть лиха и снести столько невзгод! Не напрасны были наши жертвы! Ну, теперь надо подумать, как проникнуть туда. Гляди, берега реки твердые, ровные, на них ничего не растет – не берег, а королевская дорога!

– Неразумно, думается мне, – с сомнением произнес Вельзер, – соваться с четырьмя десятками солдат в этот город, населенный воинственным народом. Надо спросить Капту, не возьмется ли он устроить нам встречу с вождем.

Но Капта, услышав этот вопрос, перепугался насмерть. Порываясь бежать, он сбивчиво говорил, что устал, ни на что не годен и не желает больше иметь с испанцами никакого дела, а хочет только одного – вернуться в свою деревню.

– Вам надо подружиться с омагуа, тогда можно будет увидеть царицу Коньори.

Гуттен снова устремил взгляд на раскинувшийся в междуречье город, на блистающие в солнечных лучах кровли. Лигах в десяти от него посреди вырубленной сельвы торчал, точно наставленный палец, отрог Анд. Капта предложил захватить нескольких земледельцев и устроить встречу при их посредничестве.

– Завоевать расположение омагуа – это важней всех ваших аркебуз и коней. Плохо, что земледельцы убежали. Оуарика может выслать на вас войско.

Солнце уже начало клониться к закату, когда Гуттен и Варфоломей, вняв увещеваниям Капты, двинулись вниз. У кромки засеянного поля Вельзер вдруг вскрикнул:

– Индейцы! Двое! Захватим их!

Гуттен пришпорил коня и помчался за длинноволосым индейцем с копьем в руках. Напрягая мускулы, он привстал на стременах, протянул руку, чтобы ухватить его за волосы, но тот внезапно отпрянул, обернулся и вонзил копье под мышку Филиппу. Тот глухо вскрикнул и вылетел из седла.

Когда Вельзер подскакал к нему, Филипп без кровинки в лице недвижно лежал на земле. Из-под руки густо текла кровь. Капта принялся рвать рубаху на полосы, чтобы перевязать рану.

Вскоре Филипп пришел в себя, сел, несмотря на слабость от потери крови, в седло и вернулся к своим людям, безмолвно взиравшим на все это. Он попытался было спешиться без посторонней помощи, но силы изменили ему, и если бы Лимпиас не успел подхватить его обмякшее тело, оно грянулось бы оземь. Уже погружаясь во тьму беспамятства, Филипп слышал голоса солдат:

– Господи помилуй, губернатора убили!

– Слышите, ваша милость? – раздался над ухом еще чей-то шепот. – Совсем недавно они проклинали вас, а теперь дрожат за вашу жизнь. Что ты говоришь, Мефистофель? Да, этого я и боялся…

– Снимите с него камзол и рубаху, – распоряжался Диего де Монтес. – Вскипятите воды! Ага, – приговаривал он, исследуя рану, – не так страшно, как кажется. Эй, Капта! Мне нужен индеец, который согласился бы умереть для спасения жизни его милости.

– Возьмите вон того, – показал касик на одного из носильщиков. – Вон стоит раб, который устал жить на свете.

По приказу Диего двое солдат связали несчастного, надели на него одежду Гуттена и посадили в седло. Когда Диего с копьем в руке приблизился к нему, он не выказал ни тревоги, ни страха, но лишь глухо застонал, когда стальной наконечник вонзился в его тело. Истекая кровью, он рухнул с коня и снова застонал.

– Прикончите его! Не могу смотреть, как он мучается, – приказал хирург, а когда воля его была исполнена, рассек грудь индейцу.

– А-а, теперь понимаю, как лечить дона Филиппа, – проговорил он, а потом ловко и умело промыл и зашил рану. – Отнесите его в гамак, пусть отдохнет.

К этому времени уже стемнело. Лютая боль терзала Филиппа. На черном небосклоне появилась луна – круглая и красная, луна доктора Фауста. Филиппу слышался какой-то шум, напоминавший отдаленный гром. Шум этот приближался, становясь все более внятным и грозным.

– Это барабаны, – озабоченно сказал Лимпиас, – не меньше тысячи.

Вельзер взбежал по склону, чтобы оттуда оглядеть окрестность. Боль делалась нестерпимой. Капта дал Филиппу глоток какого-то горького питья и вложил в рот несколько листочков неведомого растения:

– Пожуй, это кока, она унимает боль.

Грохот барабанов, предвещающих скорое приближение врага, вселял в души испанцев страх.

– Похоже, целое войско, – сказал Филипп. Вернувшийся Вельзер, переводя дух, доложил:

– Тысяч десять. Насколько можно было разглядеть при свете луны, они растянулись на целую лигу.

– Черт меня побери! – вскричал Лимпиас.

– Они совсем близко, – добавил Вельзер, – передовые не дальше полулиги от нас.

– Это и по грохоту слышно, – кивнул Диего де Монтес.

В ночи, наводя ужас, продолжали воинственно грохотать барабаны.

– Бежать, бежать немедля! – вскочил Лимпиас.

– А что делать с губернатором? – спросил капеллан. – Надо унести его.

Сквозь лямки гамака продели длинную крепкую жердь, и Гуттен поплыл по сельве на плечах носильщиков. Рокот барабанов следовал за ними неотступно.

– Догоняют! – закричал Лимпиас. – Живей! Прибавьте шагу!

То ли от горьковатого напитка, поднесенного ему Каптой, то ли от равномерного покачиванья гамака Филипп крепко задремал. Очнулся он уже посреди сельвы. Боль исчезла; барабанов было не слышно, но смолкли и голоса его товарищей. Где-то впереди журчала река, в лицо пахнуло сыростью. Носильщики сделали еще три шага, и Филипп понял, что его опускают на дно челнока. Зазвенел женский смех, кто-то осторожно приподнял Филиппу голову и влил в рот глоток того самого снадобья, которое давал ему Капта.

Он находился в городе с серебряными мостовыми, с прямыми и широкими, как в Санто-Доминго, улицами. Золотое солнце сияло посреди огромной площади, по которой шли женщины – одни только женщины. Иные вели за собой маленьких верблюдов, называемых в здешних краях ламами. Все были обнажены, и лишь правая грудь у каждой была прикрыта золотой изогнутой пластинкой. Из колчанов выглядывали рубиновые острия стрел, и Филипп понял, что попал в страну амазонок.

– Добро пожаловать к нам, великий белый вождь! – приветствовала его высокая женщина. Кожа у нее была иссиня-черная, глаза зеленые, как у герцогини Медина-Сидонии, тело, мягкими изгибами напоминавшее гитару, – как у девицы из Кордовы, голос – как у Каталины де Миранда, высокие монгольские скулы и стройный рост – как у Берты Гольденфинген и жены дровосека.

– Меня зовут Коньори. Я хочу отдаться тебе. Хочу родить дочь – ей в отцы я выбрала тебя. Ты молод, красив и силен. Здесь, на этом ложе, устланном пухом попугаев, я приму тебя. Если зачатое нами дитя родится девочкой, я буду царствовать и дальше. Если же родится мальчик, меня ждет смерть. Приди, чужеземец, соединим наши тела. Когда же ты возвратишься туда, откуда был взят нами, никому ничего не рассказывай: все равно никто тебе не поверит. Скажут, что история твоя – плод воображения, подогретого водкой, кокой и тем снадобьем, что поднес тебе мой невольник Капта. Но в доказательство того, что я не приснилась и не пригрезилась тебе, возьми и сохрани вот это изумрудное ожерелье. Дарю его тебе в обмен на семя твое. По возвращении ты не найдешь Капту, и изумруды эти будут единственным свидетельством нашей любви. Приди же, чужеземец, овладей мною и оплодотвори меня, когда служанки покроют мое тело золотой пылью.

Хриплый голос Диего де Монтеса вывел Филиппа из забытья, когда солнце стояло уже высоко.

– Выспались на славу, ваша милость! И выглядите гораздо лучше. Рана не болит? Завтра совсем оправитесь.

Гуттен поглядел по сторонам. Гамак его был подвешен под деревьями на лесной опушке.

– А где омагуа?

– Всю ночь мы удирали от них. Думаю, оторвались. Уже несколько часов не слышно их дьявольских барабанов.

– А я побывал в…– начал Филипп и осекся. Он поднес руку к груди и нащупал изумрудное ожерелье.