– Они стоят недешево – по шести золотых за голову.

– Да неужели? – спросил Спира, кривя губы в подобии улыбки. – В таком случае отберите мне сотню этих дикарей – я должен расплатиться с адмиралом.

– Это непростое дело, ваша милость, – заметил переводчик. – В окрестностях индейцев уже не осталось: те, кого не убили или не обратили в рабство, бежали в горы.

– А это разве не индейцы? – Спира показал на тех, кто сопровождал колонну. – Чем они плохи?

– Это индейцы племени какетио, ваша милость…

– Ну и что с того? Не все ли равно?

– Индейцы индейцам рознь. Они верноподданные императора и добрые католики. Живут с нами в мире и помогают отбивать набеги хирахаров. Его величество особым указом запретил их трогать.

Шли уже целый час, и зной становился все удушливей. По лбу Спиры из-под кожаного шлема, который он, казалось, не снимал никогда, ручьями стекал пот. Мартин снял плащ, прочие испанцы последовали его примеру, и капитан-генерал недовольно поморщился, увидев убожество и ветхость их платья.

– Что же это за оборванцы? – спросил он Филиппа по-немецки.

– Они принадлежат к благородному сословию, хотя по одежде этого не скажешь. Мельхиор Грубель успел рассказать мне, как сильно они тут нуждаются.

– Да откуда же такая нищета? Разве не в этом краю находится Дом Солнца? Разве не в Коро самый крупный невольничий рынок?

Коро вконец разочаровал губернатора. Он ожидал увидеть город – пусть даже небогатый, а увидел скопление глинобитных домиков под соломенными крышами. Двести пятьдесят проживавших там испанцев больше напоминали свинопасов, переживших мор и глад, чем гордых завоевателей: у всех были изможденные, искаженные отчаянием лица, потухшие взоры, вялые движения, рваная одежда. Когда оркестр грянул марш, ему отозвался лай бесчисленных собак и на единственную пыльную улочку Коро высыпала толпа людей в лохмотьях. Это были христиане, туземцы же и вовсе ходили нагишом: ничем не прикрытые груди индейских женщин немедленно вызвали плотоядные восторги Веласко.

– Здешние женщины – самые изящные, веселые и покладистые на всем побережье Карибского моря, – объяснил ему хирург. – Оттого мы и торчим в этом богом забытом захолустье, которое, кажется, и вам пришлось по вкусу.

Спира и Гуттен разместились в двух просторных хижинах, крытых пальмовыми листьями.

Вечером Филипп решил прогуляться по Коро. Участники экспедиции шумно праздновали прибытие, сопровождая пиршество обильными возлияниями: слышался пронзительный голос Переса де ла Муэлы и хохот Себальоса; хмур и молчалив был один только Лопе де Монтальво.

– Ну, как вам понравился город, капитан? – решился спросить его Филипп.

– Дыра! Знать бы раньше, я бы последовал примеру того дворянина из Тенерифе…

– А он как поступил?

– Вместе с охотниками за рабами уплыл в Санто-Доминго. Здесь толку не будет.

Осмотревшись в Коро повнимательней, Филипп увидел, что городок со всех сторон окружен песками пустыни; что у церкви растут четыре раскидистые сейбы, а кроме этого, растительности нет вовсе; что церковь представляет собой грубо сколоченный помост на восьми сваях без крыши и стен. Индейцы, молча сидевшие на корточках и вдыхавшие ароматный дым каких-то листьев, называвшихся «табак», не обращали на него никакого внимания.

Он вернулся в свою хижину около полуночи. Удушающая жара не спадала, и Филипп вспомнил, что со времени своего путешествия по Альпам ни разу не мерз и позабыл, что такое холод. В Севилье он постоянно обливался потом. На Канарских островах думал, что задохнется, хотя с моря задувал легонький бриз. Здесь, в Венесуэле, ему казалось, что от зноя расплавится земля. На улице еще чувствовалось какое-то дуновение, но в эту лачугу оно не проникало. «Господи боже, я не выдержу! – изнывая, думал Филипп и вспоминал Кёнигсхофен. – Кёнигсхофен в феврале! Заснеженные поля! Снежные бабы! Толстые шерстяные рукавицы! Потрескивание поленьев в очаге! Матушка вяжет, отец играет в карты. За окном мороз, а в комнатах – приятное тепло. Милый, далекий Кёнигсхофен!»

Его разбудил горн, игравший утреннюю зорю. Филипп поспешно оделся и отправился было к губернатору, но его тотчас окружили Перес де ла Муэла, Себальос и Веласко.

– Знаете, дон Филипп, ваших земляков здесь все ненавидят, – сказал Себальос.

– Да, по всему видать, этот Амвросий Альфингер был зверь зверем, он опустошил весь край, перебил тысячи индейцев, да и христианам от него досталось.

– А мне сказали, – вмешался Веласко, – что никакого Дома Солнца нет в природе, все это – чистейшая брехня.

– Но до чего же дружно все ненавидят немцев! – твердил свое Себальос.

Филиппу стало невмоготу слушать их. По счастью, в эту минуту губернатор вышел из своей хижины и зашагал по направлению к церкви, выстроенной попечением епископа Родриго де Бастидаса, который, по словам Вильегаса, терпеть не мог Коро и большую часть времени проводил в Санто-Доминго.

Прежде чем начать мессу, пришлось согнать развалившуюся перед алтарем свинью и пяток кур. Полуобнаженные индеанки – головы их были повязаны красными платками, – опустившись на колени, молились со всем жаром новообращенных.

– Не церковь, а самое настоящее языческое капище! – воскликнул, поглядев на это, Спира.

– Не забывайте, ваша милость, вы в Венесуэле, – заметил Вильегас.

– Почему вы не можете их заставить прикрыть свою наготу?

– Потому что тогда они перестанут ходить к мессе. Епископ считает, что отправление литургии важнее, чем одеяние прихожан.

– Он еретик, этот ваш епископ. Я немедля уведомлю об этом Святейшую Инквизицию.

– Конечно, у дона Родриго есть свои причуды и странности, – сказал алькальд, – но зато он единственный человек, с которым считаются жители Коро.

– Давно он уехал?

– За месяц до вашего прибытия.

Спира обвел дощатые своды церкви злобным взором:

– Это не божий храм, а загон для скотины. Один только алтарь хорош.

– Спасибо, ваша милость, – произнес у него за спиной Эстебан Мартин.

– Наш Мартин не только толмач и воин, но и искусный резчик-краснодеревец. Все статуи святых в Коро – его произведения. Не желаете ли взглянуть, ваша милость?

Спира все с тем же злобно-брюзгливым видом приблизился к алтарю и стал пристально разглядывать резьбу.

– Издали мне показалось, что это вполне пристойно, но теперь вижу – это поношение. Образ Пречистой Девы – жалкая поделка, агнец – просто ублюдок какой-то.

Он наклонился, всматриваясь в одну из фигур.

– А это что? – В голосе его слышалось смятение.

– Это устрица, ваша милость. Раковина ее должна означать непроницаемость нашей веры…

– Какая же это устрица? Скорее утиная лапа!

– Прошу прощения, ваша милость, – дрогнувшим голосом сказал Мартин, – как видно, дарование мое не позволило воплотить достойное намерение.

Затрясшись от ярости, Спира приказал:

– Немедля убрать это!

– Слушаю, ваша милость, – печально и покорно промолвил художник.

Спира в бешенстве повернулся к нему спиной.

– Уйдем отсюда!

Гуттен следовал за губернатором в двух шагах и думал, что с того дня, как Спира велел заживо сжечь Франца, нрав его сделался еще круче, поступки – еще более странными, действия – безрассудными. «Уж не порча ли на нем?»

Вильегас поставил на стол кувшин неведомого напитка.

– Попробуйте, ваша милость, его гонят из мякоти здешней агавы. Прислан мне как диковина неделю назад.