– Да было как-то раз…
– Ну и что же сказали?
– Что сказали… Сказали: чья-то злая воля не позволяет экспедиции сняться с якоря.
Филипп при этих словах невольно вздрогнул, подумав: «Неужели злой дух Берты преследует ее мужа?» Дорого бы он дал, чтобы услышать просвещенное мнение фон Шпайера на этот счет. Он удалил Гольденфингена из Генуи под тем предлогом, что Италия недостаточно далека от Аугсбурга, и, разумеется, это всего лишь повод, особенно если принять в расчет, как ревностно хранит моряк память о жене. «Сомнений нет, фон Шпайер боится призрака Берты, хотя и не уверен, была ли она ведьмой».
– Нельзя быть таким суеверным, дружище, – ласковым и сердечным тоном заговорил Филипп. – Тебе на долю выпало такое, что по плечу не каждому: нам предстоит открыть и покорить Новый Свет. Пойдем-ка прогуляемся по городу, заглянем в еврейский квартал.
Они медленным шагом двинулись мимо Алькасара, как вдруг Гольденфинген схватил Филиппа за руку:
– Глядите, ваша милость! Ведь это Клаус Федерман собственной персоной!
– Филипп! – радостно закричал Федерман. – Старина Гольденфинген! Какая встреча! Ну, поскорее обнимите и поздравьте меня! Вельзеры от имени его императорского величества назначили вашего покорного слугу капитан-генералом и губернатором Венесуэлы! Назначение уже подписано и скреплено печатью!
– Ура! – хором закричали Филипп и Гольденфинген.
– Надо отпраздновать мою удачу как положено. Хоть ты не берешь в рот хмельного, Филипп, но сегодня мы упьемся в стельку и повеселимся на славу. Следуй за нами, толстяк!
Федерман привел их в лучший, по его словам, публичный дом, велел привести семь девиц, запереть двери, никого больше не впускать и подать лучшее вино. Двух смуглянок он усадил к себе на колени, а трем другим приказал танцевать. Гольденфинген, позабыв о своих печалях, бесстыдно обнимал пестро разряженную красотку, льнувшую к нему. Один лишь Гуттен, смущенно улыбаясь, никак не отзывался на заигрывания той, что сидела рядом с ним.
– Филипп! – властно сказал охмелевший Федерман. – Ты должен выпить за мое здоровье!
– Ты же знаешь, Клаус, я не пью. Меня вино не веселит. Я впадаю в какой-то столбняк, а наутро мучаюсь от страшной головной боли.
– Мне наплевать, от чего ты мучаешься наутро! – гаркнул Федерман. – Пей, сказано тебе! Я приказываю!
Филипп, покраснев, поднес стакан к губам, сделал глоток.
– Пей! – с неожиданно прорвавшейся злостью продолжал настаивать Федерман. – Тебе служить под моим началом, значит, ты обязан повиноваться!
Гуттен, оторопев от такого напора, еще раз пригубил вино.
– До дна! До дна! – кричал Федерман.
Не успел Филипп поставить стакан, как Федерман вновь наполнил его до краев.
– Один не в счет. Мы с толстяком выпили по целой кварте. Догоняй.
– Верно! – подтвердил Гольденфинген, поддержанный одобрительными криками девиц.
Под их рукоплескания Филипп опорожнил шесть стаканов подряд, и вино немедленно оказало на него действие: он развеселился и точно только теперь заметил сидевшую рядом с ним красотку.
– Ура! – завопил он, наградив ее долгим поцелуем.
В эту минуту хозяин, неся по две бутылки в каждой руке, подобострастно объявил:
– Благородные господа, я привел к вам Марию де лос Анхелес, самую прекрасную потаскуху во всей Севилье!
Взглянув на вошедшую, Федерман вскрикнул от изумления, Гуттен сделался бледен как полотно, а Гольденфинген, словно внезапно лишившись рассудка, опрометью выбежал на улицу. Если бы не смуглый цвет лица, Мария как две капли воды была бы похожа на Берту.
Оправившийся от первоначальной растерянности Федерман усадил ее рядом с Гуттеном, а тот, разгоряченный вином, позабыл все свои опасения и впился поцелуем в пухлые свежие уста, с готовностью подставленные ему его соседкой.
Утром Филипп обнаружил, что прекрасная севильянка лежит рядом с ним в постели и что голова у него положительно раскалывается.
«Ох, Клаус Федерман! – с неподдельным уважением подумал он, пытаясь восстановить в памяти все подробности минувшей ночи. – Ты самый настоящий колдун». Последнее, что он помнил, – это как Мария, прикрытая лишь иссиня-черным плащом своих волос, перебирала струны гитары, сидя на подоконнике. В этот день Филиппу исполнилось двадцать три года.
Кто-то поскребся в дверь, и Мария, только собравшаяся прильнуть к Филиппу, недовольно спросила:
– Кто там еще?
– Каталина! – ответил детский голос.
– Какая Каталина?
– Твоя племянница, которая принесла вам кое-какой еды, чтобы пыл ваш не угас.
Мария расхохоталась и отворила дверь. Гуттен привстал с кровати, прикрываясь подушкой. Вошла девочка лет двенадцати, неся молоко и тарелку с пирожками.
– Кушайте на здоровье! – пожелала она, безо всякого смущения разглядывая гостя.
Гуттен натянул простыню до подбородка.
– Красивого чужеземца ты себе заграбастала, тетушка, – с восхищением сказала вошедшая. – Я хотела бы, чтобы мой первый гость был похож на него.
– Так в чем же дело? – непринужденно ответствовала Мария. – Твое посвящение может совершиться немедленно. Я уже научила тебя всему, что обязана знать порядочная гулящая девица.
– Что-что? – переспросил, не веря своим ушам, Филипп.
– Разве ты не понял? Ей уже минуло двенадцать, и она просит, чтобы ты взял на себя честь лишить ее девственности. Это милосердное деяние обойдется тебе всего-навсего в один дукат.
– Или вы обе ополоумели, или я разучился испанскому языку. Ты предлагаешь мне ребенка?..
– Разве я тебе не по вкусу? – покачивая бедрами, спросила Каталина.
– Месяц назад она из девочки стала девушкой и теперь уже сама начнет зарабатывать себе на жизнь. Хватит сидеть у тетки на шее. Не хочешь – не надо. Охотники найдутся…
– Вон! – Вне себя от гнева, Гуттен соскочил с постели в чем мать родила.
Девочка, не слишком торопясь, двинулась к двери, а тетушка спросила:
– Какая муха тебя укусила, чужеземец?
– Изыди, нечистый дух! Прочь от меня! Ты склонила меня ко греху, а теперь хочешь еще, чтобы я растлил ребенка?
– Воля твоя, могу и уйти, – пожала плечами Мария. – Только сначала расплатись.
– Бери и проваливай! – Филипп швырнул на пол серебряный флорин.
– Боже, боже! – застонал он, когда дверь захлопнулась. – Возможно ли, что я дал похоти одолеть себя? Я нарушил обет целомудрия, который принес Пречистой Деве. Я потерял чистоту, которую обязался хранить до свадьбы! Мне больше не быть Парсифалем!
Когда он вышел на улицу, вслед ему полетел хохот.
– Прощай, чужеземец! – кричала Каталина, тряся подолом юбки. – Ты и не знаешь, чего лишился!
Филипп, сокрушаясь и раскаиваясь в содеянном, вошел в церковь и обратился к Пречистой с молитвой:
– Клянусь тебе, что никогда больше чувства не возобладают над разумом. Никогда больше чары злой волшебницы Кундри не будут иметь силы над постоянством и целомудрием Парсифаля. Именем сына твоего молю тебя: не дай, чтобы Каталина избрала стезю порока.
На одно мгновенье ему показалось, что изображение мадонны ожило и глаза ее взглянули на него с состраданием.
Отплытие было назначено на десятое октября 1534 года. Флотилия состояла из пяти каравелл водоизмещением по сто пятьдесят тонн каждая.
