и сомневался, что она смотрит на его лицо. Еще труднее было сдерживать дыхание, особенно когда она принялась его ласкать.

И вдруг она его оставила. Но вскоре руки ее оказались у него на груди, а сама она легла на него.

Тут уж ему пришлось, чуть-чуть приоткрыв глаза, посмотреть сквозь ресницы. Она наблюдала, ждала — синие глаза цвета летнего неба, теплые, большие, устремленные на его глаза. Она улыбнулась.

И тело его напряглось. Хотя после сумасшедшего пыла минувшей ночи разумнее было бы выказать немного нежности. Но он решил держать себя в руках.

В ее глазах появилось понимание, которого, он был уверен, только что там не было. Когда ее веки опустились, а взгляд упал на его губы, ему показалось, что сейчас она скажет, что видит его насквозь, и потребует, чтобы теперь он плясал под ее дудку.

Она тихонько замурлыкала и прижалась к нему губами.

Поцелуем мягким, льнущим, призывным.

— Еще…

Она прошептала это слово ему в губы, потом снова вобрала их, провела по ним языком, осторожно вошла, когда он раскрыл их, языком, а когда он ответил на ласку, с готовностью раскрыла рот.

— Существует больше, гораздо больше, и ты все это знаешь, — шепнула она.

Ее груди, теплые женственные выпуклости, прижимались к его торсу. Его руки инстинктивно поднялись, чтобы проследить длинную линию ее спины.

— Я хочу, чтобы ты научил меня. — Она напоследок куснула его за нижнюю губу и отодвинулась.

Голова у него пошла кругом; та, другая часть его, которую она уже соблазнила, устроившаяся между ее бедер, немилосердно пульсировала.

Он прищурился, оцепенело глядя в эти широкие страстные глаза сирены.

— Ты хочешь, чтобы я научил тебя всему?

Голос у него был какой-то чужой, хриплый от страсти, которую она очень бурно вызвала к жизни.

— Я хочу, чтобы ты научил меня, — она смело встретила его взгляд, — всему, что знаешь сам.

Следующих пятидесяти лет, наверное, хватит, если учесть, что каждый раз он обнаруживает в ней то, чего не знал раньше.

Она, кажется, приняла его ошеломленное молчание за согласие; ее ресницы опустились. Невероятно женственная улыбка выгнула ее губы.

— Ты можешь научить меня чему-нибудь теперь же.

Предложение было таким шокирующе откровенным, что у него дух захватило. Ему страшно захотелось ответить немедленно.

Она подняла ресницы, встретилась с ним взглядом.

— Если ты в состоянии.

Он, не выдержав, рассмеялся, раскинувшись на подушках. Насмешила. И тут же он понял, зачем она это сделала, — чтобы ослабить напряжение, от которого его тело затвердело, и сделать его силу — обещание этого, угрозу этого — явной. Нужно быть осторожным, чтобы выяснить, какую сторону монеты она предпочитает; он еще недостаточно хорошо знал ее, но после минувшей ночи…

Она провела языком по губам; ее глаза, яркие, сверкающие, но еще неуверенные, вернулись к его глазам.

— Можно сделать это в таком положении?

Он лениво улыбнулся:

— Конечно.

Она подняла брови:

— А как? Покажи.

Не сводя с нее глаз, он медленно обхватил ее бедра и усадил ее на себя. Он полагал, что она уже распалилась, и не ошибся. Так оно и было.

— Сядь на меня.

Она послушалась. Выражение ее лица, когда она поняла, что сейчас произойдет — собственно, что уже произошло, — ни с чем нельзя было сравнить. Глядя на происходящее широко раскрытыми глазами, она вдруг осознала, что теперь все будет контролировать она сама.

Потом веки ее опустились, колени обхватили его бока. И она медленно приняла его в себя.

— А что теперь?

Рассмеяться он, разумеется, не мог.

— А теперь скачи.

Она заморгала и сделала первую попытку. И поняла, что это ей очень нравится. И решила, что это-то и есть настоящее блаженство. В ее жизни не было еще ни одного такого вот утра, полного открытий, полного обещаний. И она отдалась и тому и другому, чтобы познать все, что только возможно, испытать все, что только возможно, чтобы доставить удовольствие себе и ему.

Удовольствие она доставила. Как бы ни была полна наслаждений минувшая ночь, то, что происходило теперь, когда она смотрела на его лицо из-под ресниц, сидя на нем верхом, пользуясь своим телом, чтобы ласкать его, и когда все происходило по ее воле, — это было просто как в раю.

Встало солнце, осветив умытый дождем мир. Оно светило в комнату через окна, бросало лучи поперек кровати, на обоих влюбленных, и его ласковое тепло показалось им благословением.

Тем временем нарастал темп, с которым он двигался внутри ее, нарастал, пока ей не показалось, что сердце у нее разорвется. А потом напряжение взорвется.

И оно взорвалось, рассыпавшись на множество ощущений и восторгов, чистейший жар растекся под ее кожей, под веками.

Люк лежал на подушках, грудь его вздымалась, он смотрел на нее, смотрел, как ею овладевает высшее напряжение, наслаждался ощущением ее тела, плотно сомкнувшегося вокруг него, ждал на краю забвения, пока не исчезли последние содрогания.

Остатки напряжения вытекли из нее, и она, обмякнув, рухнула ему на грудь. Он прижал ее к себе и перевернулся, глубоко вжимая ее в подушки.

И сам глубоко вжался в нее.

Она открыла глаза, задохнулась. И сейчас же стала отвечать на его движения с яростным пылом, в том же ритме, отчего теперь задрожал он. Сила сплавила их воедино. Окатила их могучей волной и взяла обоих. Целиком и полностью. Он подчинился этой силе с радостью, зная, что она сделала то же самое. Услышал ее дивный крик, когда она провалилась в пустоту. И сразу же низринулся вслед за ней, крепко обнимая.

В этот момент он с пугающей ясностью осознал, что она и эта сила стали в его жизни неразрывным целым.

Это открытие не прибавило ему уверенности. Несколько часов спустя он сидел в комнате для завтраков и, прислонив к кофейнику, стоящему перед ним, свежую газету, пришедшую из Лондона, вперял в нее невидящий взгляд. Его удивляло, что за безумие им овладело. Жениться, да еще на девушке из семьи Кинстеров!

Он никак не мог сослаться на незнание, он ведь всю жизнь ее знал.

А в результате вот он сидит наутро после брачной ночи, и ему кажется, что это именно его нужно подбодрить и утешить. Он подавил усмешку, заставил себя сосредоточиться на строчках. Сознание никак не хотело включаться.

Под вопросом оказалась не его сексуальная доблесть. Или ее. К сожалению, он не знал, в чем состоит его проблема — почему ему кажется, что по этой почве, хотя и хорошо ему знакомой, но как-то изменившейся после их венчания, необходимо ступать осторожно, даже с опаской.

Хорошо хоть, что мать увезла его сестер — всех четырех — на неделю в Лондон, оставив его с Амелией одних устраивать свою семейную жизнь. Он передернулся при мысли, что ему пришлось бы за завтраком сидеть за одним столом с Порцией и Пенелопой, когда он пребывает в такой неуверенности.

Он поднял чашку, сделал глоток и отложил в сторону газету с новостями.

Как раз в тот момент, когда вошла Амелия.

Он никак не ожидал, что она присоединится к нему; он оставил ее — как ему казалось, совершенно измученной — в виде теплого свертка в постели.