северу от линии железной дороги Царицын – Лихая, находятся в непосредственном подчинении товарища Миронова».

Филиппу Козьмичу Миронову приходилось буквально день и ночь руководить боями, самому брать винтовку в руки и водить бойцов в штыковую атаку. Легко сказать – водить в штыковую атаку... Это значит идти впереди орущих от страха и отчаяния красногвардейцев, орать самому это проклятое «ура!», глядеть, как бы тебя первого не пырнули встречноатакующие, да еще и не упускать из виду общую картину боя... Смяв противника, вскакивать на коня и начинать преследование... А вообще-то способен ли такой напряженно-бешеный ритм жизни выдержать нормальный человек?! А он, что же, стало быть, ненормальный? Конечно, ненормальный! Это уж точно. Разве можно быть нормальным и каждый день убивать людей? Но по выработанным человеческим понятиям, на войне чем больше убьешь, тем больший героизм проявишь. И за это – почет, награды, слава... Такова биологическая сущность человека, подкрепленная системой воспитания.

Бывало, усядется за большой обеденный стол вся многочисленная семья Мироновых, и старик, Козьма Фролович, любуясь старшим сыном Филиппом, у которого на офицерском мундире вся грудь в орденах, скажет: «Вот, Филька – офицер!.. Вот это я понимаю. А ты, Феофан, – он тыкал крючковатым пальцем в сторону младшего сына, – учитель. Шляпу нацепил. Разве же это казацкое занятие?!»

С высоты прожитых лет Филипп Козьмич теперь с превеликим удовольствием уступил бы офицерский мундир со всеми орденами и всеми льготами, извлекаемыми из них, любому первому попавшемуся под руку, лишь бы только очистить свою совесть и память от потока крови, которую он пролил в своей жизни. Выплеснуть из себя усталость и страх войны. И стать бы – ну если не учителем, то просто-напросто хлеборобом. Ходить по пашне босыми ногами, чувствовать ее тепло и силу, смотреть, как возникают утренние зори и угасают вечерние... Но тогда, наверное, на тебя не обратила бы никакого внимания Надя- Надюша?.. Это уж точно. Как все сложно переплетено в такой тугой узел, что простому смертному и не под силу его развязать. Поэтому он будет стараться делать то, что в его силах: воскресить память, и уж потом можно будет и уходить. Потому что для таланта жить не остается воли и доброты. Хотя каждый проживает столько, сколько у него хватит ума. Святыня в душе есть – тогда живи...

Сейчас приближается бой под хутором Шашкином, тот бой, в котором погибли гимназисты вместе с прекрасной амазонкой Катрин Мажаровой. И чтобы восстановить все, как было на самом деле, ему нужны силы, и он их добудет. Каким образом? Самым простым и излюбленным – укроется потеплее солдатской шинелью и побудет хоть чуточку наедине с Надей-Надюшей.

Из любой атаки он мог не возвратиться к ней. В каждом бою его подстерегала вечность. Поэтому, вскидывая свое по-юношески легкое, упругое тело в седло, он говорил Наде-Надюше: «Прощай...» Она, до этого стоя на крыльце, притягивала его к себе и, расправляя на его лице смертельно усталые морщинки, целовала и лепетала: «До свидания». Ах, эти губы – милые и ароматные... Конь, ожидая конца традиционной процедуры, бешено косил глазом, бил копытами. И тогда хозяин еле уловимым движением ослаблял повод, он срывался с места и мчался в кромешный ад.

Филипп Козьмич возвращался с передовой усталый, выжатый до конца. Лицо осунувшееся, под глазами черные круги. Но вот руки Нади-Надюши прохладной водой освежали его и, успокоенного, укладывали в чистую постель: «Успокойся... Закрой глаза... Приди в себя... – струится ручеек-голосок. – А сегодня я тебе расскажу...» Она умолкает, а он приоткрывает глаза и смотрит на нее, и думает, почему у Нади-Надюши зрачки не прикрываются ни сверху, ни снизу. Даже белки видны снизу и сверху, обрамляя зелень глаз. Она смотрит на него и будто говорит: «Я – чистая. Я – открытая. Я – светлая. Я – влюбленная... Неужто он поступит со мною плохо? Или скажет неправду?..» Когда она так смотрит на него, он неожиданно даже для самого себя начинает стесняться: может быть, он что-нибудь делает не так?.. А как спит Надя-Надюша?! В жизни, ничего подобного не видал! Садится, плотно прижимает к пяткам икры ног, наклоняется вперед и – спит. Сидя... Удивительно... А ноги у нее... поющие. Как бы это понятнее представить... Эх, жениться, так на королеве, а украсть – так миллион!.. «Ты, наверное, с утра все больше яблоки ела», – говорит он. «Почему?» – поет она. «Потому что красивой такой сделалась... Расскажи мне, как ты пришла....»

Она уже рассказывала сотни раз, и он уже все знает наизусть, но он – такой сильный и влюбленный, отчаянный и беспомощный, что она снова и снова начинает почти один и тот же рассказ, хотя он звучит по-разному, как и подобает рассказывать всем восхищенным и верующим. Ей же было всего лишь восемнадцать – самый прекрасный возраст для расцвета девичьей красоты. Она уже в полную меру начала чувствовать, что к ней тянутся... мужчины. И чисто – и не совсем... А ведь она-то уже знает, что хороша. И, когда на нее смотрят так мужчины, она понимает, что нельзя чего-то переступать. И боязно. И хорошо. И восторг откуда-то подступает. И страшно становится. И надо скрывать ото всех тайное желание за внешне безразличным видом. И черту не переступить с мужчиной... А тут еще все красногвардейцы голодными глазами пожирают. Все смотрят, и все видят... И спрятаться никуда нельзя от этих всезнающих, всепроникающих и всепонимающих взглядов. А тело горит. Мозг пылает от возбуждения и бьющейся крови... И тут явился он, лихой донской казак, и сопротивляться сил не оставалось... Рвать цветы весной любят все, а вот сажать их и ухаживать за ними – не каждый...

Филипп Козьмич понял, почему идут такие тяжелые бои. Во-первых, потому, что навалился подготовленный и хорошо организованный противник. Во-вторых, с Кубани вернулась Добровольческая армия генерала Деникина, которая придала дополнительную силу восставшим контрреволюционерам.

В последующих жесточайших схватках, в которых никто ли с кем и ни с чем не считался, тем более с общественным мнением, Миронова удивила сама постановка вопроса о начальных днях организации Добровольческой армии. Дело в том, что 18 января 1918 года в кабинет главы Войскового правительства Митрофана Петровича Богаевского был приглашен генерал Алексеев, которого просили дать ответ о делах, целях и задачах Добровольческой армии. И истории ее возникновения. И вот что рассказал генерал:

«В октябре 1917 года в Москве организован „Союз спасения Родины“. Организаторы – представители кадетской партии. Этот Союз поручил мне в дальнейшем организацию дела спасения Родины всеми мерами и средствами, для каковой цели я приехал на Дон как единственное безопасное место, куда стали стекаться беженцы – офицеры, юнкера, из которых мною была образована Добровольческая армия. В последнее время, как вам известно, в совещание при мне вошли и представители демократии, а в настоящий момент ведутся переговоры с лидерами и других, кроме кадетской, партий, как, например, с Плехановым, Кусковой, Аргуновым... Конечно, с Черновым и его партией никаких переговоров быть не может – нам с ними не по пути... Представители демократии; Б. В. Савинков, К. М. Вендзягальский, П. М. Агеев и С. П. Мазуренко».

Вопрос Алексееву: «Почему тогда генералы свое презрение открыто выражают демократии, например, Совету рабочих депутатов?

– Прежде чем судить добровольцев, нужно вспомнить, что они пережили и переживают. Войдите в их психологию, и вы поймете происхождение этих разговоров – ведь 90 процентов их буквально вырвалось из когтей смерти и по приезде на Дон, не оправившись еще от пережитого, вынуждены вступить в бой с советскими войсками. Из трех ночей мне приходилось спать только одну. Кроме того, я не понимаю, почему это вас так волнует? Ведь Добровольческая армия не преследует никаких политических целей. Члены ее при своем вступлении дают подписку не принимать никакого участия в политике, не заниматься какой бы то ни