Бернард захватил с собой монографию по теоло­гии процесса, которую рецензировал, но читать поче­му-то не хотелось. Надев наушники, он подключился к звуковой дорожке фильма и быстро разобрался в сю­жете. Героем был американский полицейский, соби­равшийся на пенсию: из-за путаницы с медицинскими анализами ему по ошибке сказали, что он неизлечимо болен, и обреченный коп ринулся выполнять самые опасные задания в последнюю неделю своей службы в надежде, что его убьют на посту, — тогда жена, живу­щая отдельно, получит достаточно большую пенсию и сможет отправить их сына в колледж. Полицейский, к собственной досаде, не только не погиб, но стал в гла­зах общественности героем и удостоился всяческих почестей, вызвав изумление и зависть своих коллег, которые всегда считали его перестраховщиком.

Бернард поймал себя на том, что посмеивается, гля­дя на экран, хотя ему и была не по душе ловкая эксплу­атация темы смертельного заболевания. Зрители могли наслаждаться неуемной силой и благородством, с каки­ми герой встретил свою судьбу, успокоенные сознани­ем того, что на самом деле он не болен, и уверенные, что жанр фильма оградит героя от жестокой смерти. Разумеется, была в фильме и побочная линия — линия персонажа (как выяснилось, чернокожего водителя ав­тобуса — таким образом, дважды маргинала), которо­му принадлежал роковой анализ, персонажа, который и был обречен умереть и не знал об этом, но в беллет­ристике — с глаз долой, из сердца вон. В конце глав­ный герой падает с крыши высотного здания, затем следует сцена похорон, и похоже, что создатели филь­ма сыграли со зрителем злую шутку, охваченные вне­запным приступом художественной достоверности. Но на самом деле это оказалось их самой циничной проделкой: камера отъезжает, являя героя на косты­лях — в сопровождении жены, ибо в семье его вновь царит мир, он присутствует на похоронах чернокоже­го водителя автобуса.

Когда пошли титры, Бернард поднялся и присоеди­нился к очереди в туалеты, располагавшиеся в хвосте самолета, встав за молодым человеком без пиджака и в красных подтяжках. Какая-то женщина в начале оче­реди — со своего места Бернард не мог ее видеть — рассказывала кому-то громким голосом, искажая глас­ные, как это делают жители запада Центральной Анг­лии, что у них с мужем второй медовый месяц. Моло­дой человек в красных подтяжках издал горлом какой-то сдавленный звук и повернулся к Бернарду.

— Что за чушь, — с горечью произнес он.

— Прошу прощения? — переспросил Бернард.

— Вы слышали? Второй медовый месяц. Это ж надо ж себя не жалеть, что тут можно сказать.

Волосы у него были взъерошены, а глаза блестели нездоровым блеском. Бернард заключил, что его отец не единственный пассажир, перебравший во время ланча спиртного.

— Вы женаты? — спросил молодой человек.

- Нет.

— Последуйте моему совету: оставайтесь холостым.

— Ну, я не думаю, что у меня возникнут с этим ка­кие-то трудности.

— Хорошенький, а, медовый месяц, когда ваша же­на с вами не разговаривает?

Бернард сделал вывод, что молодой человек гово­рит о своей ситуации.

— Но ведь она не сможет молчать бесконечно, — заметил он.

— Вы не знаете Сесили, — мрачно возразил его со­беседник. — А я ее знаю. Знаю. В гневе она страшна. Беспощадна. Я видел, как она доводила официантов — я имею в виду, лондонских официантов, взрослых му­жиков, прожженных циников, — я видел, как она дово­дила их до слез. — Он и сам, казалось, вот-вот распла­чется.

— Почему?..

— Почему я на ней женился?

— Нет, я хотел спросить, почему она с вами не раз­говаривает?

— Все из-за этой поблядушки Бренды, — сказал мо­лодой человек. — Взбесилась на свадьбе и разболтала Сесили, что в прошлом году мы с ней трахнулись в кла­довке во время рождественской вечеринки в офисе. Сесили обозвала ее лгуньей и запустила ей в лицо бо­калом шампанского. О, это был дивный прием! Просто чудо. — Губы молодого человека сложились в горькую улыбку-воспоминание. — Бренду вывели из комнаты, а она все кричала Сесили: «Так есть у него на заднице шрам или нет?» Есть у меня шрам, понимаете, я пора­нился в детстве, когда перелезал через ограду в парке. — Он потер ягодицу, словно все еще чувствовал боль.

— Простите, ребятки! — Между ними протиснулась, оставив после себя облако густого аромата, женщина средних лет в желтом платье с узором из красных зон­тиков.

— Э... кабинка свободна, — подсказал Бернард.

— Да, верно, спасибо. — Молодой человек неуверен­но вошел в один из узких прямоугольников и, вполго­лоса поругиваясь, принялся сражаться с дверью-гар­мошкой.

Через несколько минут, возвращаясь на место, Бер­нард увидел своего собеседника в полумраке, узнав его по полосатой рубашке и красным подтяжкам. Тот тяже­ло опустился в кресло рядом с молодой женщиной, ее прямые светлые волосы, зачесанные назад и открывав­шие бледный лоб, удерживались черепаховым греб­нем и наушниками. Сесили, по всей видимости, слуша­ла музыку и одновременно читала роман в мягкой об­ложке, держа книгу под углом, чтобы поймать свет лампочки над головой; ее сосредоточенное лицо ни­чего не выражало. Молодой человек что-то сказал сво­ей спутнице, взяв ее за руку, чтобы привлечь внимание. Она стряхнула его руку, не отрывая глаз от книги, и он с сердитым видом откинулся на сиденье.

Бернард также разглядел женщину в желтом платье и ее соседа — обладателя бакенбардов и видеокамеры. Мужчина с видеокамерой поднял шторку, чтобы за­снять что-то через иллюминатор, хотя Бернард не представлял, что бы это могло быть, — они летели на высоте 30000 футов над сплошным ковром облаков. И тут Бернард пошатнулся в проходе, когда самолет вдруг дернулся и накренился. Издав резкий преду­преждающий сигнал, зажглась надпись «пристегните ремни», и приглушенный голос капитана попросил пассажиров вернуться на свои места, так как самолет проходит через зону умеренной турбулентности. Ког­да Бернард добрался до своего ряда, мистер Уолш с расширившимися от ужаса глазами сидел прямо, вытя­нувшись в струнку и сжимая подлокотники.

— Ради всего святого, что это такое? Что происхо­дит? Самолет разобьется?

— Небольшая болтанка, папа. Воздушные потоки. Ничего серьезного.

— Мне надо выпить.

— Нет, — отрезал Бернард. — Начинается новый фильм. Хочешь посмотреть?

— Я умираю от жажды. Чашку чая можно получить?

— Сомневаюсь. Во всяком случае, не сейчас. Я могу принести тебе фруктовый сок, если хочешь. Или ста­кан воды.

— Я жутко себя чувствую, — простонал старик. — Меня пучит, ноги отекли, а во рту сухо, как в пустыне Гоби.

— Сам виноват — не надо было столько пить. Я тебя предупреждал.

— Я не должен был поддаваться на твои уговоры и пускаться в это предприятие, — ныл старик. — Это су­щее безумие в моем возрасте. В конце концов я просто умру.

— Ты будешь чувствовать себя прекрасно, если начнешь делать, что тебе говорят, — сказал Бернард, с трудом нагнувшись в тесном пространстве, чтобы развязать шнурки на ботинках отца. Он выпрямился, раскрасневшийся и запыхавшийся, под явно недо­вольным взглядом пассажира с куполообразной голо­вой и в бежевом костюме «сафари». Держа в руках книгу, мужчина в другом конце ряда наклонился впе­ред, словно хотел выяснить причину возникшей суе­ты. Бернард посмотрел на часы и с тревогой обнару­жил, что прошло менее пяти из одиннадцати часов полета.

— Туалет в этой штуковине есть? — спросил мистер Уолш.

— Да, конечно, хочешь сходить?

— Может, я хоть немного избавлюсь от газов. Боже, да им и реактивный двигатель не понадобится — нуж­но просто привязать меня к хвосту, и я домчу нас до са­мых Гавайев.

Бернард хихикнул, но был слегка шокирован. То ли алкоголь, то ли большая высота выпустили на свободу склонность отца к словесным непристойностям, чего прежде за ним не водилось, что-то, должно быть, ко­ренившееся в грубом мужском мире работы и пабов, от которых он всегда держал свою семью на