обеденные часы, а также по средам во второй половине дня, а также в любое время в конце недели. Так что они едва успевали просмотреть свою почту, не говоря уже о преподавании. Не зная о местных джентльменских традициях, Моррис назначил занятия с одной из групп на девять утра — к большому ее неудовольствию, и именно на встречу с ней направил он свои стопы — не слишком быстро, ибо студенты всегда опаздывали.

Со времени его приезда в Раммидж английская кафедра перебралась на новые квартиры. Теперь она располагалась на восьмом этаже недавно построенного шестигранного здания — одного из тех, что просматривались с кольцевой дороги. Переезд происходил в пасхальные каникулы и вызвал много стонов и зубовного скрежета. Что там исход евреев из Египта! Проявив свойственную ей эксцентричность и вместе с тем трогательную заботу о личной свободе наперекор логике и целесообразности, администрация позволила всем сотрудникам самим решать, какую мебель они хотят взять с собой в новое здание, а какую заменить. Последовавшие за тем пертурбации вконец запутали нанятых для этого рабочих и привели к многочисленным ошибкам. В течение двух дней два каравана носильщиков сновали из одного здания в другое, таская туда и обратно примерно одинаковое количество столов, стульев и картотечных шкафов. Шестигранник, который еще толком не успели обжить, уже оброс легендами. Он был построен из блоков, и уверенность в прочности его конструкции была подорвана спешно распространенными ограничениями на общий вес книг, которые каждому преподавателю позволялось иметь на полках. Наиболее сознательные сотрудники в первые недели поселения занимались тем, что с обиженным видом взвешивали свои книги на бытовых весах и писали на клочках бумаги длинные колонки цифр. Число лиц, которым разрешалось одновременно находиться в кабинете или аудитории, также было ограничено. Еще поговаривали, что все окна, выходящие на запад, запечатаны по одной причине: если все обитатели комнат по случайности одновременно высунутся из окна, здание завалится. Снаружи дом облицевали глазурованной керамической плиткой, которая должна была сопротивляться разрушающим атмосферным воздействиям на протяжении пятисот лет, но посадили ее на низкосортный клей, так что она уже местами начала отваливаться, и подступы к новому зданию украсились табличками «Опасная зона! Осыпается плитка». И предупреждения эти не были напрасными: как только Моррис поднялся по лестнице, под ноги ему упал и разлетелся на куски керамический квадрат.

Одним словом, не стоило удивляться тому, что переезд послужил поводом для сокрушенных жалоб со стороны сотрудников английской кафедры, но у нового здания была одна особенность, которая, на взгляд Морриса, целиком искупала его недостатки. Там был лифт, которого он в жизни никогда не видел, с чудным названием «патерностер». [21] Лифт состоял из бесконечной цепочки открытых кабинок, движущихся вверх и вниз в двух шахтах. Движение его, естественно, было более медленным, чем у обычного лифта, поскольку лента никогда не останавливалась, и входить в него надо было на ходу, что избавляло вас от утомительного ожидания. К тому же это придавало обычной, рутинной процедуре езды на лифте своего рода экзистенциальный драматизм, поскольку входить в лифт и покидать его надо было с точным расчетом по времени и известной решительностью. Для пожилых и ослабленных «патерностер» представлял собой серьезное испытание, и многие из них предпочитали карабкаться по лестнице. Не внушали уверенности и таблички, прикрепленные к выкрашенным красной краской устройствам экстренного отключения на каждом этаже: «Для аварийной остановки лифта опустить красный рычаг. Запрещено освобождать людей, застрявших в кабине лифта или его механизме. Обслуживающий персонал устранит возникшую неисправность при первой возможности». В будущем собирались запустить и обычный лифт, но пока он не действовал. Моррис не жаловался: он полюбил «патерностер». Возможно, это было возвращением к его детскому увлечению качелями-каруселями; кроме того, лифт также был для него на редкость поэтичной машиной, особенно если проехаться на нем по кругу, исчезая в темноте наверху и внизу и возносясь или опускаясь к свету между этими крайними точками. Это вечное движение было готовой иллюстрацией всех систем и космологии, основанных на принципе вечного обновления, а также календарной мифологии, смерти и возрождения архетипов, теорий исторических циклов, метемпсихоза и концепции литературных модусов Нортропа Фрая.

Однако в это утро он довольствовался тем, что прямиком направился на восьмой этаж. Студенты, посещающие семинар, уже дожидались его, подпирая стены, зевая и почесываясь. Поздоровавшись с ними, он открыл дверь, на которой поверх таблички с именем Гордона Мастерса был наклеен клочок бумаги с его именем. Как только он вошел в кабинет, смежная дверь напротив отворилась и в комнату с виноватым видом просунулась Элис Слейд с большой кипой бумаг.

— Ой, — сказала она, — у вас занятия, профессор Цапп? Я хотела спросить у вас насчет заявок в аспирантуру.

— Да, у меня занятия до десяти, Элис. Почему бы вам не обратиться к Руперту Сатклифу?

— А, хорошо. Извините, что побеспокоила. — Она ретировалась.

— Присаживайтесь, — сказал Моррис студентам, думая про себя, что ему придется вернуться в комнату Лоу. Войдя в роль посредника при переговорах между администрацией и студентами, он сказал, что нуждается в помощи секретаря и городском телефоне, и эти требования были быстро и без особых затрат удовлетворены посредством перевода его в комнату, освободившуюся вследствие скоропалительного отъезда Гордона Мастерса. По отметинам на стенах кабинета все еще можно было определить, где висели охотничьи трофеи. Теперь же, хотя его посредничество уже завершилось, перебираться обратно в комнату Лоу не имело особого смысла, однако кафедральная секретарша, привыкшая со всеми проблемами, вопросами и решениями обращаться к Мастерсу, стала, словно повинуясь природному инстинкту, приносить все эти дела Моррису Цаппу, хотя исполняющим обязанности заведующего кафедрой считался Руперт Сатклиф. На деле же последний сам наведывался к Моррису за неофициальным советом или одобрением, равно как и другие члены кафедры. Внезапно освободившись от тридцатилетней деспотии Мастерса, английская кафедра раммиджского университета была ошеломлена и напугана собственной свободой и стала ходить кругами, как корабль без руля и без ветрил или, скорее, как корабль, чей капитан-самодур свалился темной ночью за борт и унес с собой на дно секретные сведения о конечной цели плаванья. Команда по привычке бегала на капитанский мостик за приказаниями и только обрадовалась, когда они стали поступать от первого попавшегося, кто занял капитанское место.

А место это, следует признать, было весьма комфортным — мягкое вращающееся кресло с откидывающейся спинкой для большого начальника. Именно из-за него Моррису не хотелось возвращаться в комнату Филиппа Лоу. Он плюхнулся в кресло, водрузил ноги на стол и закурил сигару.

— Ну-с, — сказал он унылой троице, — о чем вы жаждете поведать мне сегодня?

— О Джейн Остен, — промямлил бородатый юноша, перебирая газетного формата листы, покрытые устрашающими на вид письменами.

— Так. И какая у вас тема?

— Я написал о нравственном осознании у Джейн Остен.

— Это не вполне в моем стиле.

— Я не понял темы, которую вы мне дали, профессор Цапп.

— Эрос и Агапе в романах поздней Джейн Остен — так, кажется. И в чем проблема?

Студент понурил голову. Моррису захотелось продемонстрировать свою объяснительную мощь. Агапе, сказал он, — это празднество, посредством которого ранние христиане выражали свою любовь к ближнему; это целомудренная, неиндивидуализированная любовь, в романах Джейн Остен представленная общественной жизнью, которая призвана подтвердить сплоченность земледельческих капиталистических сообществ, являющих собой средний класс, или же вовлечь в эти сообщества новых членов — то бишь балами, зваными обедами, совместными экскурсиями и так далее. Эрос же, разумеется, — это чувственная любовь, представленная у Джейн Остен сценами ухаживания, разговоров наедине, прогулок вдвоем — любой встречей героини со своим возлюбленным, истинным или мнимым. Читателей Джейн Остен, подчеркнул он, энергично размахивая сигарой, не должно вводить в заблуждение отсутствие прямых указаний на физическую близость в ее романах — это вовсе не означает безразличие или неприязнь к ней автора. Напротив, она неизменно переходила на строну Эроса в противовес Агапе — то есть предпочитала приватное общение влюбленных публичности светской жизни и сборищ, которые неизбежно кому-то причиняли боль или страдания (взять, к примеру, катастрофические последствия групповых вылазок — в Созертон в «Мэнсфилд-парке», на Боксхилл в «Эмме», в Лайм в «Доводах рассудка»). Продолжая в том же духе, Моррис доказал, что мистер Элтон [22], по всей очевидности,