— Я думаю, следует признать, — без тени шутки сказал Филипп в микрофон, — что те, кому в голову пришла идея Сада, были радикалами, ищущими повода, чтобы противопоставить себя истеблишменту. Это был сугубо политический акт, который предприняли левые радикалы, чтобы спровоцировать органы охраны правопорядка на демонстрацию грубой силы, тем самым подтверждая тезис о том, что нынешнее так называемое демократическое общество на деле есть общество тоталитарное, репрессивное и нетерпимое к инакомыслию.

— Если я правильно вас понял, профессор Лоу, — гнусаво произнес звонивший, — вы хотите сказать, что люди, решившие разбить Сад, в конечном счете несут ответственность за последовавшее за этим применение насилия?

— Вы действительно так думаете, Фил? — вмешался Бун.

— В некотором смысле — да. Но в этом есть и другой смысл, возможно, более важный, который подтверждает мой тезис. А именно, если крошечную территорию занимает двухтысячное войско, если весь день над кампусом снуют вертолеты, ночью объявляют комендантский час, людей расстреливают на улицах, травят газом, арестовывают кого ни попадя, и все это чтобы запретить небольшой городской сад, тогда следует признать, что есть что-то порочное в нынешней системе. Аналогично, идея Народного сада, возможно, и была политическим маневром для ее авторов, но в процессе реализации она приобрела истинность и ценность. Надеюсь, вам не покажется, что я пытаюсь уклониться от ответа.

— Нет, — ответил голос в наушниках. — Нет. Все это очень интересно. Скажите, профессор Лоу, случалось ли что-нибудь подобное в вашем университете в Англии?

— Нет, — ответил Филипп.

— Спасибо за звонок, — сказал Бун.

— Спасибо вам, — ответил звонивший.

Бун отключил тумблер прямой линии и пропел в микрофон позывные своей радиостанции. Левая рука его была закована в гипс, на котором красовалась надпись, гласившая: «Сломано помощником шерифа округа Аркадия 17 марта, в субботу, на перекрестке Шемрок авеню и улицы Эддисон. Требуются свидетели».

— Так, у нас осталось времени лишь на один-два звонка, — сказал Бун. Замигала красная лампочка. — Алло, добрый вечер! Вас слушает Чарлз Бун и мой сегодняшний гость профессор Филипп Лоу. Чем вы хотите с нами поделиться?

На этот раз звонила пожилая дама, очевидно, постоянная слушательница, так как, услышав ее дребезжащий голос, Бун в отчаянии закатил один глаз.

— Не кажется ли вам, профессор, — сказала она, — что в высшем образовании нынешней молодежи не хватает курсов по самоконтролю и самоограничению?

— В общем…

— Так вот, когда я была девочкой — давно это было, должна я вам сказать, да… Может, вы попробуете угадать, сколько мне лет, профессор?

Чарлз Бун безжалостно перебил ее:

— О'кей, бабуля, так что вы хотели нам поведать? Что девушка должна знать, когда сказать «нет»?

После короткой паузы голос задребезжал вновь:

— Подумать только, мистер Бун, именно это я и собиралась сказать!

— А каково ваше мнение, Фил? — спросил Чарлз Бун. — Что вы думаете насчет того, что своевременный отказ — это панацея на все времена? — Он взял стоящую перед ним бутылку кока-колы и сделал натренированный беззвучный глоток. Сквозь стеклянную панель слева от Буна Филиппу было видно, как звукооператор сидит, позевывая, над табло и кнопками со скучающей и недовольной физиономией. Филиппу же, напротив, было совсем не скучно. Передача ему необычайно понравилась. Он целых два часа щедро делился со слушателями либеральными суждениями по всем мыслимым вопросам — Народный сад, наркотики, закон и порядок, образовательные стандарты, Вьетнам, охрана окружающей среды, ядерные испытания, аборты, групповой психотренинг, нелегальная пресса, смерть романа, и вот под конец у него осталось достаточно сил и энтузиазма, чтобы высказаться перед престарелой дамой по поводу сексуальной революции.

— Что ж, — сказал он, — сексуальная мораль всегда была яблоком раздора между поколениями. Но теперь в этих вопросах мы наблюдаем больше честности и меньше лицемерия, и это, я уверен, к лучшему.

Этого Чарлз Бун вынести уже не мог. Он отключил бабулю и стал закруглять свое шоу. Однако красная лампочка замигала вновь, и он сказал, о'кей, это будет последний звонок. Голос зазвучал издалека, но слышно было хорошо.

— Это ты, Филипп?

— Хилари!

— Ну наконец-то!

— Господи! Откуда ты звонишь?

— Из дома, разумеется. Ты и представить себе не можешь, с каким трудом я дозвонилась!

— Сейчас не надо со мной говорить!

— Или сейчас, или никогда, Филипп!

Чарлз Бун напряженно сидел на своем месте, прижимая наушники здоровой рукой, как будто ему удалось перехватить разговор из открытого космоса. Звукооператор за стеклянным экраном перестал зевать и отчаянно засигналил руками.

— Это частный звонок, который попал сюда по ошибке, — сказал Филипп, — пожалуйста, разъедините нас.

— Ни в коем случае, — сказал Хилари. — Я целый час пыталась к тебе пробиться.

— А где ты раздобыла этот номер?

— Мне его дала миссис Цапп.

— А она, часом, не сказала, что это номер радиопередачи с прямым эфиром?

— Что? Она сказала, что ты изо всех сил пытался связаться со мной. Ты вспомнил о моем дне рождения?

— О Боже, я совсем о нем забыл!

— Что ж, ничего, это все пустяки.

— Послушай, Хилари, тебе лучше положить трубку.

Он потянулся через покрытый зеленым сукном стол к контрольному выключателю, но Бун с сатанинской ухмылкой преградил ему дорогу закованной в гипс рукой и подал знак звукооператору прибавить громкости. Его блудливый глаз так и стрелял по сторонам от возбуждения.

— Так что ты хотела, Хилари? — страдальчески спросил Филипп.

— Ты должен немедленно вернуться домой, Филипп, если хочешь спасти наш брак.

Филипп издал краткий истерический смешок.

— Почему ты смеешься?

— Я писал тебе примерно о том же самом.

— Но я не шучу, Филипп.

— И я тоже. Кстати, ты можешь себе представить, сколько народу слушает наш разговор?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Вот именно! Поэтому не сочти за труд, немедленно повесь на рычаг чертову трубку!

— Ну если это все, что ты можешь сказать мне… А я-то надеялась, ты понял, что я собираюсь завести