в Калифорнии.

— Ага. — Джимми вздернул подбородок, обратясь взглядом на полжизни вспять, и Селеста поймала себя на том, что тоже вернулась назад и представила себе Джимми, когда он был на восемнадцать лет моложе, с волосами немного посветлее, а нравом куда как отчаяннее. Джимми из тех мальчишек, что в грозу карабкаются на телеграфные столбы, а внизу девчонки обмирают от восторга и страха за них. И при этом в самые буйные его периоды был в нем некий покой, тяга к самосозерцанию, и даже в детстве было понятно, что он вдумчив и заботится обо всем, кроме собственной шкуры.

Повернувшись к ней, он тыльной стороной руки легонько пошлепал ее по коленке:

— Ну, что стряслось, девочка? Выглядишь ты… э-э…

— Ты можешь это сказать.

— Что? Нет, выглядишь ты просто немного усталой, а так ничего. — Он оперся спиной о следующую ступеньку и вздохнул. — Черт, я думаю, все мы устали, ведь правда?

— Я ночевала в мотеле. С Майклом.

— Так. — Взгляд Джимми был устремлен вперед, вдаль.

— Не знаю, Джим, но кажется, я к нему больше не вернусь.

Она заметила, как он переменился в лице, сжал зубы, и внезапно ей показалось, что Джимми известно, о чем она собирается с ним говорить.

— Ты бросила Дейва. — Голос его был тусклым, он по-прежнему разглядывал улицу.

— Да. Он вел себя так… В последнее время он вел себя ненормально. Он стал другим. Он начинает меня пугать.

Теперь Джимми повернулся к ней, и улыбка его была как лед, так что ей даже захотелось смахнуть ее рукой. А в глазах его было что-то от мальчишки, который в дождь лезет на телеграфные столбы.

— Почему бы тебе не рассказать все по порядку? — сказал он. — С того момента, когда Дейв стал вести себя по-другому.

Она спросила:

— Ты что-то знаешь, Джимми?

— Знаю?

— Ты что-то знаешь. Ты не удивился.

Кошмарная улыбка сошла с его лица. Джимми сгорбился, подавшись вперед, и сцепил на коленях руки.

— Я знаю, что утром его забрали в полицию. Знаю, что у него иностранная машина с вмятиной на переднем крыле над дверцей со стороны, противоположной водительской. Знаю, что он объяснил мне, как повредил руку, а полиции объяснил это иначе. И знаю, что он видел Кейти в ту ее последнюю ночь, но не рассказал мне об этом до тех пор, пока его не допросили в полиции. — Он расцепил руки, вытянул пальцы. — Не знаю, что все это значит, но это начинает меня удивлять. Да.

Селесту на мгновение затопила волна жалости к мужу, когда она представила себе, как его допрашивают в полиции и, может быть, он в наручниках и прикован к столу, а в бледное лицо его направляют резкий свет лампы. И тут же вспомнилось, как он накануне вечером перед уходом сунул голову обратно в дверь, как искоса посмотрел на нее пристальным, безумным взглядом, и страх превозмог жалость.

Она глубоко вздохнула — сделала вдох, потом выдох.

— В воскресенье Дейв вернулся в три утра весь измазанный чьей-то чужой кровью.

Выговорилось наконец. Слова вырвались из ее рта и полетели. Сгустившись, они образовали стену перед ней и Джимми, потом над этой стеной вырос потолок, а за ним выросла другая стена, и внезапно они очутились в тесном замкнутом пространстве, в клетушке, возникшей из-за одной-единственной сказанной фразы. Уличный шум замер, ветер стих, и единственное, что осталось, — это запах одеколона Джимми и майское солнце, припекающее каменные ступени возле их ног.

Когда Джимми заговорил, голос у него был сдавленный, словно кто-то стиснул ему горло.

— И как он это объяснил?

Она рассказала. Рассказала ему все, вплоть до бреда про вампиров. Она говорила и чувствовала, что от каждого ее слова ему хочется спрятаться, скрыться. Слова обжигали его. Как стрелы пронзали его кожу. Рот его кривился от них, глаза щурились, а кожа на лице вся сжималась, пока под нею не проступили кости черепа, и Селеста похолодела, представив его себе лежащим в гробу — ногти длинные, острые, челюсть крошится, а вместо волос — мох.

А когда из глаз его внезапно полились слезы и потекли по щекам, она едва поборола в себе желание прижать к себе его лицо, почувствовать, как слезы мочат ее блузку и текут, текут по ее спине.

Она все продолжала говорить, потому что знала: стоит замолчать — и возобновить рассказ будет невозможно, а ей необходимо было кому-то рассказать, почему она ушла, почему сбежала от человека, которому поклялась быть рядом в горе и радости, который был отцом ее ребенка, который шутил с ней, целовал ей руку, на чьей груди она спала. Покинула того, кто никогда не жаловался и никогда пальцем ее не тронул, кто был замечательным отцом и хорошим мужем. Ей надо было кому-то рассказать, как она испугалась, в какое замешательство пришла, когда человек этот словно куда-то исчез, когда лицо его оказалось маской, упавшей на пол и обнажившей другое лицо — лицо ухмыляющегося чудовища.

Окончила она словами:

— Я и теперь не знаю, что он сделал, Джимми. Не знаю, чья это была кровь. Не знаю. Не могу делать выводов. Просто не знаю. Но мне страшно. Очень страшно.

Джимми дернулся на ступеньке так, что уперся торсом в резные перила. Слезы впитались в кожу и высохли, а рот был полуоткрыт и округлен, словно от шока. Он вперил взгляд в Селесту, но взгляд этот, пронзая ее, проходил сквозь нее и дальше, по улице, устремляясь к чему-то, невидимому для других.

Селеста сказала «Джимми», но он отмахнулся от нее и крепко зажмурился. Склонив голову, он ловил ртом кислород. Клетушка, в которой они находились, исчезла, и Селеста кивнула, здороваясь с Джоан Гамильтон, проходившей мимо и поглядевшей на них сочувственно и в то же время с некоторым подозрением — посмотрела и пошла дальше, постукивая каблучками по тротуару. Улица проснулась вновь с ее автомобильными гудками, скрипами дверей, дальними окликами.

Когда Селеста опять взглянула на Джимми, он пристально смотрел прямо на нее. Глаза его были ясны, рот прикрыт, колени он подтянул к груди, опершись на них локтями, и она ощутила, как работает его мысль — настойчиво, агрессивно, со скоростью и оригинальностью, большинству недоступной и недостижимой за всю их жизнь.

— Одежда, в которой он был, исчезла? — спросил он.

Она кивнула:

— Я проверила. Да.

Он уткнулся подбородком в колени.

— Что тебя напугало? Только честно.

Селеста прочистила горло.

— Вчера вечером, Джимми, я решила, что сейчас он меня укусит. И будет кусать еще и еще.

Джимми опустил голову так, что левая щека его теперь покоилась на колене, и закрыл глаза.

— Селеста, — шепотом произнес он.

— Да?

— Ты думаешь, что Кейти убил Дейв?

Селеста почувствовала, что ответ забурлил в ней, как отрыжка после рвоты, как он забарабанил в сердце ногами, обжигая огнем.

— Да, — сказала она.

Глаза Джимми широко распахнулись.

Селеста сказала:

— Джимми, да поможет мне Бог.

Шон глядел через стол на Брендана Харриса. Парень выглядел смущенным, усталым и напуганным, именно таким, каким Шону хотелось его видеть. Шон послал к нему домой двух полицейских, чтобы привезти его опять сюда и чтобы он сидел сейчас перед его столом, в то время как Шон просматривал на экране