Одни слушали, удивлялись: «Да ну?!» Другие посмеивалиеь: «Было бы что, сами бы сосчитали. Невелика наука. Проходили в школе в своё время». Но смейся не смейся — Торговый Дом богател с каждым днем. Увозили товара на куну, привозили — на десять.
Главный счётчик родом из холопов. Отпущен своим господином на волю, потому что был бестолков и ни к какому делу не пригоден. Не могли его ни битьем, ни лаской приучить не то что к хитрому рукоделью, но даже к чёрной работе. Ну и холоп! Руки — крюки, сам все глядит куда-то в глубь себя, да беззвучно шевелит губами. Не иначе как дурачок от рожденья — уродивый — юродивый. Чем хлеб на него переводить зря, лучше отпустить на все четыре стороны во опасение души. Всё-таки — убогий. На примете у бога.
Отпущенный спасенник кормился у церкви подаянием. Не уходил со двора и тогда, когда пустела церковь. Стоял под окошком и слушал, как священник учит грамоте ребятишек. Тут и открылся в нем дар божий к чтению и счету. Священник и привёл его к Садко. Так юродивый стал главным счётчиком Торгового Дома.
Как ни были внимательны писцы, как ей старались сводить то, что было начертано на лежащих перед самыми их носами берестяных листках, точь-в-точь, букву к букве, а все же ошибались. И тогда в наказанье старший писец, отпустив всех с заходом солнца то домам, запирал виновного в гриднице на ночь, чтобы к утру переписал все заново и впредь был прилежней. А вот счётчик не ошибался никогда, хотя и писал сразу всё начисто. Знать, умудрил господь его, одарил разумом, хотя и лишил волос.
Иной писец из молодых, кого запирали на всю ночь в пустой гриднице, случалось, завидовал счётчику, глядя, как тот закрывает деревянными дверцами свою толстую книгу, где нет ни одной ошибки. Конечно, обидно было сидеть взаперти над постылой работой весь длинный вечер, всю долгую светлую ночь. Особенно, когда доносились снаружи весёлые песни девиц, гулявших на берегу. Но ночь, хоть и была светла, всё же клонила ко сну. Кончались девичьи песни. Затихал город. И, поразмыслив на досуге, почесав в затылке, наказанный решал: «Всё же лучше быть таким, каким ты есть, чем шибко умным да лысым».
Счётчик щурит утомленные мелкой цифирью глаза и низко опускает голову. Стук-стук — щёлкают костяшки счетов, будто дятел долбит колоду.
Деревянные, похожие на бусины, кругляши с высверленными посредине дырочками и вместе с металлическим стержнем, на который они были когда-то нанизаны, через несколько сотен лет откопают археологи. Будут бережно очищать мягкой щеткой пыль веков с этих счетов, по которым сверял капиталы какой-нибудь «главбух» былинных времен, и радоваться находке. Найдут и клад золотых и серебряных монет — с надписями на разных языках, с профилями известных и позабытых властителей далеких земель — и затеют долгий спор о том, как, какими путями пришли эти чужие деньги на Русь. Всё это будет потом. А пока главный счетчик оставил счёты, взял берестяную книгу. Сейчас он пойдёт к Садко. И все знают: упаси бог попытаться ввести главного счетчика в обман — завысить в счёте цену на купленный или занизить на проданный товар. Пусть не в Новгороде и даже не в Киеве, а где-нибудь за морем, за тридевять земель велась эта купля-продажа, счетчику все равно ведомо: где что почем. И когда, возвращаясь после торговых поездок, приходят доверенные лица с отчетом, то, хотя все считано честно, по совести, сидят они тут на лавках ни мертвы ни живы, пока главный счётчик шевелит губами и щёлкает костяшками счетов.
Первое дело было у толмача — когда господин Садко примет немцев. Они уже который день дожидаются.
— Немцы на своём подворье беглого холопа укрыли, — сказал кто-то из служащих.
У немцев в Новгороде есть свой гостиный двор, где они обычно останавливаются. Есть даже собственный причал для судов. Он так и называется — Немецкий. У купцов из варяжских стран — Гаральдов причал и Готский двор. Случалось не раз, что холоп, сбежав от хозяина, укрывался на дворе у иноземцев, а потом и вовсе уезжал на их ладье в чужие земли.
— Опять? Так ведь недавно ряд подписали, чтобы не укрывать, а ежели какой прибежит, немедля выдать назад, — заговорил, сердито сверкая острыми тёмными глазками, Худион. Человек пришлый, он отличался от светловолосых рослых новгородцев тёмной мастью и неказистым видом. Как и главный счётчик, Худион — один из лучших торговых агентов Дома, правая рука господина Садко — тоже из холопов. Но у бывшего холопа теперь у самого в его городском доме и на недавно приобретенной загородной усадьбе имеется с полсотни челядинцев — холопов. Покупал Худион рабов с выбором: по мастерству, чтобы были в хозяйстве и кузнецы, и древоделы, и гончары, и свой сапожник, и швец, и даже ювелир, искусный мастер по золоту и эмали. Обидно ведь, если сбежит такой умелец. — Этак все холопы разбегутся, кто — в немцы, кто в варяги, — продолжал Худион. — Надо немедля в суд подать на немцев за укрывательство.
— А чей холоп? — спросил толмач.
— Говорят, боярина Ставра, — отвечал тот же голос, который сообщил о побеге холопа. — Управитель уже снёс в суд бересту, чтобы немцы уплатили стоимость холопа.
— Ну вот суд пусть и разбирается, а у нас свои дела есть! — прервал разговор Садко и велел толмачу привести немцев завтра с утра. Были ли виновны немцы в укрывании беглого холопа или нет, Торгового Дома Садко это не касалось. В Новгород прибыли представители Ганзейского союза — самой большой немецкой торговой фирмы, и заключить с ними договор было выгодно Дому.
После толмача был черед кормчего. Он вчера ездил на, верфи, где по заказу господина Садко строят суда. Кормчий докладывал — насады плохо проконопачены, могут дать течь. Говорит он медленно, будто волочит слова посуху через волок. Садко не торопит его. Но не успел кормчий закончить, как писец уже вручил ему бересту, на которой было начертано грозное предупреждение владельцам судостроительной верфи. Если не уладят они обиды, причиненной Дому Садко, миром, то предстанут перед судом. И тогда не только выплатят неустойку, но и вовсе лишатся права строить корабли. Расторопный отрок уже поднёс разогретый воск. Хозяин придавил его перстнем с резным камнем, и грозное письмо украсила печать Торгового Дома «Садко и сын», придав ему власть и силу.
Вне очереди вошел к хозяину гонец из Киева, присланный доверенным человеком Садко. Он привёз бересту, в которой было написано, что, хотя хлеб нынче на юге уродило, киевские торговцы зерном, сговорившись, держат цену. Уступать не согласны. Надеются продать хлеб в Византию. Подав господину Садко бересту, гонец добавил на словах, что скакал без устали, меняя в условленных местах коней. А еще добавил, не забыв потешить господина, что кони Садко добрей, чем на княжеских заставах. Потому и доскакал быстрей ветра.
В конце письма киевский агент спрашивал, какие будут распоряжения хозяина. Прочитав письмо, Садко велел гонцу идти отдыхать. Пусть подкрепится сытным обедом, поспит до полудня, а потом зайдет за ответом. Возьмет письмо и тронется в обратный путь. Гонец уже собирался выйти вон, как господин Садко окликнул его и вернул назад. Знал Садко, что не утерпит гонец, чтобы не похвалиться в харчевне перед народом своей быстрой ездой. Знал Садко и то, что непременно в той харчевне сыщутся людишки, которым приказано от хозяев своих проведать, зачем, с какой вестью прискакал его гонец в Новгород из Киева. Киевский хлеб интересует и других новгородских купцов. Даже вощанники Иваньковской сотни, испокон веков промышлявшие медом и воском, теперь тоже норовят прихватить и хлеба, на который так велик спрос в скудной земле. Новгородской волости. И сам Садко, хотя в основном ведёт торговлю мехом, не забывает и про хлеб. Поэтому, прежде чем окончательно отпустить гонца, строго-настрого приказал ему господин Садко ни в трезвом виде, ни спьяну не проболтать ничего, о чём сказано в привезенной бересте. Напротив, если кто будет расспрашивать, зачем прискакал в Новгород, отвечать, что хлеб в Киеве в это лето на диво дешёв и он, мол, прислан к господину с просьбой готовить новые ладьи, потому что тем, которые грузятся в Киеве, не увезти всего, что куплено. Гонец с удивлением поднял голову. Раскрыл было рот, но так и не спросил ничего, решив делать, что велят, не дознаваясь, зачем и почему.
А Садко, вызвав писца, стал диктовать письмо в Киев. Приказывал киевскому своему агенту торг продолжать, но хлеб по дорогой цене не брать. Ладьи же, чтобы не плыли пустыми, потихоньку загружать. Одни — скотом, который пригоняют на киевский торг половцы, другие — шиферными пряслицами работы овручеких мастеров. Вроде бы незавидный товар, а берут его нарасхват. И не только на Руси. В прошлый раз всё, что закупили в Киеве, потом отвезли к полякам и немцам, получив немалую прибыль.
Пока Садко диктовал писцу, что писать на бересте, остальные ждали у дверей горницы. Только счётчик со своей толстенной книгой стоял тут же наготове. Слушая хозяйский наказ, согласно кивал головой, будто долбил своим длинным носом невидимый древесный ствол. Ему одному было известно никому более не ведомое: пока доверенный человек Торгового Дома рядился с продавцами зерна на юге, в Киеве, другой посланец господина Садко уже скупал хлеб на севере, в Суздале. Брал задёшево. Суздальцы в этом году
