так останется не у дел.
Ну, а про разорившегося купца и говорить нечего. Продадут за долги его лавку, и товары, и дом, и скарб. Останется он гол как сокол. И бывшие друзья-товарищи, с кем дела вел, будут глядеть на него не узнавая.
Шептали люди, сочувственно покачивая головами, мол, вовремя умер Сыта, ушел от позора. Жалели сына его, молодого Садко.
По-настоящему и познал Садко свою беду в тот день, когда не позвали его на свой пир вощанники. Сидел, не выходя из дому. Ждал, а вдруг все же постучится в ворота посыльный, подаст бересту с приглашением: «Уважаемого Садко, сына Сыты, просят пожаловать в такой-то день, в такой-то, час в церковь святого Иоанна, что на Опоках».
Издавна считали новгородцы свой город веселым, шумливым. Теперь же можно было только диву даваться, каким был он еще совсем недавно покойным и тихим. С утра, бывало, проснутся, начнут перекличку разноязычные причалы — немецкий, варяжский да свои, где идёт погрузка и разгрузка. Днем пошумит торжище. К вечеру празднично проплывает над Волховом колокольный звон. А потом падет тишина. Слышно, как плещут о берег волховские волны, как шумит листовой ветер. Разве только играют где-нибудь свадьбу или какой-нибудь почтенный горожанин празднует крестины сына-наследника. Вот и все веселье. Ну а если слышится вдруг разудалая музыка — свистят сопелки, дудят дуделки, звенят бубенцы, значит, пришли в город скоморохи и тешат князя во дворце или боярина с боярыней в красном терему. А теперь безо всякой свадьбы, без крестин каждый день веселье.
Бывает, время — за полночь, люди добрые уже третий сон видят, а в каком-нибудь из больших храмов, которых немало стоит на торговой площади, вовсю горят многосвечные светильники. Доносится наружу громкая речь. Но там, в божьем доме, не пастырь вливает в уши своих прихожан священное господне слово. Творятся в храме среди ночи дела не божьи — мирские, людские. Новгородцы знают: это сошлись на пир почтенные городские мужи, деловые люди.
У торговцев скотом излюбленное место сборищ — храм Успенья, что на Козьей Бородке. Купцы- вощанники всегда собираются в храме Ивана на Опоках, где некогда копали опоку — глину. По месту сборищ и зовут вощанников Иваньковской сотней. Сотня ли их, меньше ли, больше ли — купцов, промышляющих продажей воска, — значения не имеет. Главное, что Иваньковская сотня, пожалуй, самый богатый торговый союз в Новгороде. Оно и понятно. Чуть ли не со всем светом торгует Господин Великий Новгород воском и медом, который собирают бортники в северных лесах. Нет, наверное, такого места на земле, где бы не жили добрые христиане, где бы не стояли церкви — дома христианского бога. И всюду в светильниках горят восковые свечи. Сколько его нужно, воска, для храмовых свечей? Этого не счесть даже самым искусным счетчикам. Горят многосвечные светильники не только в храмах, но и во дворцах правителей, в замках и теремах богатых людей, будь то христианин, мусульманин или язычник, озаряя жилище праздничным светом. Но если пламя восковых свечей веселит жильё, то мёд веселит душу. Мед и сладок, и лаком, и хмелен, и для здоровья полезен. Берут нарасхват и свои и чужие.
Не уступают по богатству вощанникам я купцы, торгующие мехом. Мягкая рухлядь, добытая охотниками северных лесов, — белоснежный горностай, черный с серебром соболь, бархатный бобер, дымчатая векша, рыжая, как пожар, лиса тоже ценятся по всему свету. Отчего же не пожертвовать? Но огорчился молодой Садко совсем не потому, что хотел угоститься на праздничном застолье сладкими яствами, отведать медвяного пития, потешить весельем душу. Пир пиру — рознь. Пируют на свадьбах и. крестинах, на рождество, на пасху, в престольный праздник — в день святого, которого больше всего почитают. На такие пиры зовут гостей с женами и детьми — родственников, друзей, соседей, знакомых… Это пир — веселье. И совсем другое дело — пир-собрание. На таких пирах, пока не разобрал хмель, ведут торговые мужи деловой разговор. Договариваются, какие цены держать, с кем вести торг, в своем ли городе продать товар приезжим гостям или самим снарядить ладьи в чужие земли. На пиры-собрания приходят только почтенные мужи, члены торгового союза.
Сына разорившегося купца Сыты почтенные новгородцы не звали ни на пиры-собрания, ни просто в гости. И дочкам своим не велели глядеть на добра молодца.
«Ну, и что же, что удал? — говорили дочкам отцы. — Мало ли в городе удальцов!»
«Ну и что же, что пригож, — твердили дочкам маменьки, купеческие женки, — с лица воды не пить. Да он гол как сокол!»
Впрочем, все это было давным-давно. Теперь-то зовут. За великую честь почитают иметь за столом важного гостя — тороватого купчину Садко Сытинича. Теперь бы и дочек своих, юных дев, с радостью отдали бы за Садко. Да он уже женатый. И растет у него сын — наследник Торгового Дома Садко.
Ушёл тогда Садко от неминучей беды. Разбогател, поднялся ещё выше отца своего Сыты. Но водяной царь тут ни при чём. Сам он добыл своё счастье. Как? Об этом в другой раз. А сейчас ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ — «САДКО И СЫН».
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
САДКО И СЫН
Был ранний утренний час. В такое время добрые люди ещё досматривают сладкие сны в своих теремах. Ещё лежат в дрёме, нежась на пуховых перинах под шёлковыми стегаными одеялами в тихих спальнях с завешанными от солнца окошками. Но Садко не любил ни долго спать по утрам, ни лежать в неге на широком резном ложе. Когда б ни лёг, хоть за полночь, сколько б ни выпил за веселым ужином чарок мёду и вина, поутру поднимался тверез и бодр, готовый встретить наступающий день.
Холоп с заспанным лицом уже ждал у дверей хозяйской спальни с господским платьем в руках. Другой холоп по зову первого нёс воду в серебряном кувшине. Вода была не тёплая, какой, глядя на изнеженных греков, принято было умываться в господских теремах. Садко любил воду холодную. Зимой её черпали из стоящей в сенях кади, со льдинками. А в летнее время доставали прямо из колодца, чтобы не успела нагреться.
И в это утро Садко поднялся, как всегда. И ночью спал беспросыпу, безмятежно и спокойно. А уж ночь была, не дай бог! Будто вражье войско, навалились на город черные тучи, плотно обложили со всех сторон, взяли в кольцо. Казалось, кто-то, захлестнув арканом, всё туже и туже стягивает петлю, вызывая удушье.
Свирепой конницей налетал ветер, рвал с домов кровли, будто головы с плеч. И Волхов метался и выл, как пес на цепи, учуявший злую беду.
Раскат за раскатом громыхала сухая гроза. Вспарывала сверкающими саблями тяжелое брюхо неба. Будто из огнеметов, сыпала на дома и улицы огненные стрелы — шереширы, грозя сжечь великий город.
Холоп налил воды из кувшина в умывальник-водолей с крутым, изогнутым, как лебяжья шея, носком и теперь держал его на весу за дужку ручки, потихоньку наклоняя, так, чтобы из носка с птичьим клювом на конце текла ровная струйка воды. И пока господин Садко умывался над тазом, холоп рассказывал ночные происшествия — бурей посносило кровли с соседских домов. У них на подворье всё, слава богу, обошлось. Только выворотило старый дуб, так и лежит корнями кверху. А неподалеку на их же Рогатице молнией зажгло было дом, но его быстро погасили сторожившие всю ночь с баграми, ведрами и лопатами жители, залили, закидали землей, не дав разгореться пожару.
— В такой-то ветер не приведи господь! — сказал холоп и хотел перекреститься, но не посмел переменить руку на дужке умывальника, чтобы не нарушить ровную струю, бежавшую из разверстого птичьего клюва на сомкнутые ладони господина. Перекрестился другой холоп, тот, что, бережно повесив на спинку стула господское платье, теперь держал наготове расшитое полотенце. И тоже вступил в разговор. Поведал с почтительной преданностью — госпожа не опала всю ночь. И когда загорелся тот дом на их улице, велела было будить господина Садко. Но пламя сбили, и госпожа отменила своё повеление. Сама же от пережитого страху так и не сомкнула глаз до самого утра. Теперь почивает.