Знаменитый полководец, большой боярин Добрыня в Новгород поплыл, наверное, на специальной княжеской ладье, а может, даже и на собственной. Это смотри по каким делам понадобилось ему побывать в Новгороде — по государственным или по личным. У вас, по-моему, своей ладьи нет. У меня — тоже. И княжескую нам никто не предоставит. Придётся добираться на какой-нибудь попутной.

Очень удачно получилось! У причала стоит ладья новгородского купца Садко, которая уже готова к отплытию. Идёт она издалека, из Константинополя — транзитом. Никаких торговых дел здесь у корабельщиков нет. Товары свои распродали грекам в Константинополе. Там же и закупили, что надо. В Киеве остановились передохнуть денёк-другой после долгого плавания. Запасли продуктов, сходили в городскую баню, посетили киевскую Софию. В Новгороде имеется и свой Софийский собор — главный храм Новгорода, но нельзя же быть в Киеве и не полюбоваться знаменитой святыней. А теперь — снова в путь.

Сам хозяин, как выяснилось, на ладье не плывёт. Но кормчий — старший над гребцами за небольшую плату соглашается взять нас с собой. Так что поспешим, а то сейчас будут убирать сходни.

Первое, что бросается в глаза, — огромная резная фигура на высоком носу: бородатое чудище с рыбьим хвостом.

Морской царь, — поясняет кормчий, видя, с каким интересом мы разглядываем его корабль. Это набойная ладья, или насад. Называется так потому, что у неё высоко набитые, насаженные борта. Прикрывают гребцов от волны, а иной раз и от половецкой стрелы. Судно вместительное. Метров двенадцать в длину и в ширину метра три. Да ещё и под лубом — покрыта сверху лубяной крышей.

Луб — это доски. Луб, подлуб, палуба. Нижутся олова друг за дружкой, заплетаются, будто пряди в девичьей косе. Не знаю, как вам, а мне всегда радостно уловить, разгадать такое плетение, словно рисунок в волшебном ковре.

Интересно, сколько времени займет наше путешествие? Это знает кормчий. Только как к нему повежливей обратиться? Господин? Нет, не подходит. Он ведь не боярин. Гражданин? Друг? Товарищ? Или не знали в те времена таких слов. Знали. Только гражданин имело другой смысл, чем теперь, и означало — горожанин, житель города. Друг, дружина… — это понятно. А товарищ повелось от товара. Вместе везли товар, ехали долгой трудной дорогой. Мы с кормчим товара вместе не везем, но дорога у нас дальняя. Так что, думаю, с полным правом можем сказать:

— Товарищ, а товарищ, сколько нам плыть до Новгорода?

А это как дорога покажет, — не очень любезно отвечает кормчий. Но не обижайтесь на него. Мы сами виноваты. Не следовало спрашивать. Что загадывать наперёд, искушать судьбу. Мало ли что может случиться на воде — и буря прихватит, и на мель можно сесть, и на топляк напороться. Но вообще-то судно скороходное. Вёсел — раз, два, три… Пятнадцать пар! У каждого весла — по гребцу. Пожалуй, через месяц будем в Новгороде.

А мы, выходит, не одни, кто напросился в попутчики.

На ладье, кроме кормчего и гребцов, молодой священник. После учения в Киеве едет служить на север, куда-то в небольшой городов. Едет он не один, а со своей попадьей. Может, и учён попик, только обличьем смешон. Сверху длинная тонкая шея с вертлявой головой, а внизу из-под короткой рясы грубого холста — ноги, обутые в лапти, тоже длинные и тонкие, и голос тонок и тих. О себе рассказывает, смущаясь. Проводит сухонькой ладошкой по лицу, будто поглаживает бороду. А бороды и нету вовсе. Попадья, напротив, колобок колобком. На круглом личике круглые испуганные глаза. И на воду за бортом глядит в испуге — вон оно как глубоко. И на скарб свой: узлы, корзины, коробья, что свалены на палубе в кучу, — не потерялись бы в толчее. И на дружинника, что лежит на постланном по палубным доскам кожухе. Дружинник весь изранен. В расстёгнутый ворот рубашки видна повязка, перетягивающая грудь и плечо. Страшный багровый шрам пересекает щёку до самого глаза. Хорошо, хоть глаз остался цел! Едет ещё один человек — старшина артели, или, как он называет её, дружины, камнерезов. Пригласил его дружину богатый новгородский купец строить церковь. И вот он отправился заключать ряд — договор с заказчиком.

— Уж не наш ли Садко? — интересуется кормчий.

— Он самый, — кивает мастер.

— Что ж, дай бог удачи! Господин наш Садко — купец тороиатый. Не обидит.

Ладья идёт мимо Речицы, мимо Любеча, мимо Рогачева…

Берега днепровские веселые и обжитые. По высокому берегу густо зеленеет крепкий дубняк, светло просвечивая, кудрявятся березы. По низкому — золотой цепью тянутся песчаные откосы, окаймленные по краю тёмным бархатом камышовых зарослей. Невольно приходит на память: «Чуден Днепр при тихой погоде!» «Днепр Слоиутнч» назвал его другой поэт, великий поэт былинных времён. Слонутич — сын славы, славным. Воистину чуден! Днепр Словутич! По утрам — и синих туманах. Днём — и чернёном серебре. К вечеру — в алом закатном зареве.

Кормчий сколько раз проходил этот путь на своей ладье, а всё не налюбуется. Хвалит:

— Хороши земли!

— Земли-то хороши, — согласно кивает исхудалая баба с чёрным от беды лицом, — да жизни нет. Утром встанешь и не знаешь, будешь ли жив к вечеру.

Под Любечем попросилась на ладью семья погорельца из разорённого половцами села. Рассказывали: налетели половчане, село сожгли. Сами они едва спаслись — успели убежать в лес. Остались в чём стояли. Им и за проезд-то платить нечем. Глава семейства — немолодой хмурый смерд и старший сын его, урядившись с кормчим, гребут вместе с гребцами и кормятся с ними. Жена стряпает на всех еду, и посуду моет, и полощет в днепровской воде солёные от пота рубахи гребцов. А белоголовая их ребятня с похожими, будто слепленными друг с дружки, лицами тихо сидит, сбившись в кучу. И только когда мать поставит перед ними миску с похлёбкой, оставшейся от гребцов, и раздаст ложки, споро и дружно хлебают в несколько ртов.

— Да, дела-а, дальше некуда. Скоро пахарь не сможет выйти на пашню без риска для жизни, — вздыхает кормчий. — Куда же вы теперь?

— А куда глаза глядят, — отвечает женщина. — Только бы отсюда. На север. Там, говорят, спокойней жизнь.

— Хорошо там, где нас нету, — подает из темноты голос кто-то из гребцов. Гребцы неразговорчивы. Сидят внизу на веслах с утра до ночи. Тут не до разговоров. А потом, как поедят, свалятся, даже лба не перекрестив. Уснут вповалку, как убитые, тут же, меж скамьями.

Теперь наше путешествие лежит с юга на север, из Греков и Варяги. Идти вверх по быстрому Днепру дело тяжкое. Хороню, если попутным ветер. Тогда поднимают парус. Идут не только днём, но и по ночам. Ставят па носу большой многосвечный фонарь — не столкнуться бы со встречным судном. Но чаще вечерами пристают к берегу. Смерд с сыном раскладывают костры, ставят на огонь котлы, смердова жена чистит наловленную рыбу — всякой твари по паре, чтоб уха была душистей. Проголодавшиеся гребцы, обжигаясь, хлебают горячее варево, шарят по дну ложками, вычерпывая пшённую гущу. После похлёбки принимаются за рыбу — варённую и печённую на угольях.

Движение по Днепру большое. То наша ладья обгоняет другие, то нас кто-нибудь. И встречных много. Окликают друг друга, опрашивают, кто, откуда, куда. Шведы, датчане, норвежцы, италийцы, ну и, конечно, русские. Оповещают один другого, где намыло мели, с какого боку лучше их обойти.

От небольшого городка Орши Днепр сворачивает на восток. Те, кому надо к Смоленску или к волоку Ламскому, плывут верховьями Днепра дальше. Новгородцам же и другим корабельщикам, чей путь лежит в Варяжское море, приходится переваливать через волок здесь.

Конечно, теперь не то, что в старину, — рассказывает кормчий. — Раньше, бывало, ладьи на руках перетаскивали, на себе. А ныне у волоков дожидаются кораблей поставленные для этого дела работные люди. Подведут крючья под корабельные бока, вынут ладью из воды, как жука из блюда, поставят на катки и повезут лошадьми по укатанной дороге до следующего русла. И скарб твой дотащут. А ты иди следом, налегке. Притомился, пожалуйста, отдыхай в гостинице. Там тебе и постель мягкую постелят, и обедом сытным угостят, и чарку мёда поднесут, чтобы крепче спалось. Не скупись только, раскошеливайся.

И правда, не успели подойти к пристани, с берега перекинули сходни. Гребцы и грузчики,