Тонко жужжит пчела над истекающим сладким соком янтарного цвета плодом. На столике узорчатой скатертью лежит тень от резных виноградных листьев.
Вот так случайно повстречать на чужбине близкого человека! Это счастливая встреча. Илья уже поведал всё, что знал, — и об Алёше, и о Добрыне, и о многих других общих друзьях и знакомых.
— Ну, а ты-то как, Данила?
Данила отвечает не сразу:
— Спрашиваешь, как жив? Изо дня в день веду переговоры с чиновниками и стратегами, осматриваю казармы, отбираю коней, проверяю счета за снедь для наших воинов и конский корм. А душа ждёт не дождётся, когда можно будет вернуться на Русь, жаждет она трудов иных. Нет, ты не смейся, Илюша, — говорит он, хотя Илья и не думал смеяться, а серьёзно и сочувственно слушает друга.
— По воле божьей довелось мне немало побродить по свету. Видал чужие края. Слышал чужие языки, — продолжает Данила, помолчав, спокойней и раздумчивей и вроде бы без связи с предыдущим. — Велика ойкумена (так именовали древние греки земли, обжитые людьми). Велика ойкумена, — повторяет он, — но человеку не сразу открылось это. Было время, когда она виделась ему малой — всего лишь благодатным островом среди непригодной для жизни пустыни.
— Человек видит землю до окоема, — согласно отзывается Илья, стараясь уловить мысль своего собеседника.
— Видит — до окоема. Но сам окоем не очерчен навечно, и человеку многое довелось познать, — всё так же задумчиво говорил Данила.
Многое довелось познать и самому Даниле. Неутомимый книгочей, склонный к поискам и раздумьям, он теперь, как налитый до краев сосуд, переполнен тем, что открыл для себя и осмыслил. Знакомый библиотекарь, такой же книжник, как и Данила, по дружбе свел его в монастырский подвал, где хранится запретное. Вот уже сколько — нет, не лет, десятилетий, а может, и веков лежат они втуне, скрытые от людских глаз, труды древних мудрецов. И так еще судьба была к ним милостива. Другие и вовсе давно сожжены. А если было жаль жечь дорогой пергамент, старательные писцы начисто выскабливали бывшие на них письмена, чтобы написать на свитке труды отцов церкви. Древние мудрецы ныне не в чести, и чтение их почитается христианской церковью за великий грех. Спору нет, древние не знала единого бога, поклонялись идолам, их деяния не озарены благодатью. Как начинает думать об этом Данила, будто камень ложится на душу. Всплывает в памяти грозное предостережение: «Грех неосознанный есть грех. Но осознанный грех — грех вдвойне». Грех, который лежит на нем, удвоен, утроен, удесятерен. Он не только читает старые свитки. Не остерегаясь дьявольских искушений, он следует за мыслью тех, кто пытался проникнуть в тайны мироздания и бытия. Порой он казнит себя за преступность своих желаний, горячей молитвой старается выпросить у всевышнего прощенье за свои греховные устремления и тут же снова ввергает себя в грех сомнений и гордыни. Но что делать, если древние мудрецы так неопровержимо убеждают в своей правоте? Старые свитки позволили ему соприкоснуться с их ученьем о сути сущего, пройти по ступеням познания, ведомого древним. Человек и земля — древние немало размышляли над этим. Поначалу они считали ойкумену небольшим островом. Но когда их корабли стали плавать все дальше и дальше, они увидели, что мир велик, велик и разнообразен. Даже солнце! В иных краях оно щедро дарит свет и тепло, как родная мать, в. других же — скупо, как суровая мачеха. В зависимости от солнечных щедрот разделили древние землю на пояса, по-гречески — климаты.
— Ведомо ли тебе имя Гомера? — спрашивает вдруг Данила.
— Ведомо, — отвечает Илья. — Он воспевал мужество и воинскую честь греков, как наш Боян — смелость и славу славян. Говорят, он был слеп.
— Был слеп, но видел многое, чего не видят зрячие, — откликается Данила и снова сидит молчалив и задумчив. Поэт и мудрец Гомер написал свои прекрасные песни о Троянской войне. Но сейчас Данила думает не о битве греков с троянцами, а о том, что живёт и созревает в его душе, как ребенок в чреве матери, и так же неудержимо рвется наружу. Его душа устала носить в себе тяжесть познания. Наступил срок младенцу выйти на свет. Но как страшно отпускать этого новорожденного в суровый мир. Познание познанию — рознь. Можно познать воинское искусство и стать изрядным бойцом или славным полководцем. Можно познать ремесло и стать умелым мастером. Можно познать труды отцов церкви и стать учёным мужем. Но знание, которое вынашивает в себе Данила, совсем иное. С ним и самому-то трудно примириться, не то что открывать его другим, смущать чужие души.
Не зря спросил Данила Илюшу, ведомо ли ему имя Гомера. Земля, населённая людьми, ойкумена. Древние думали, что живут в середине мира, и видели в этом благоволение богов, отдавших их самые благодатные земли. На южном краю ойкумены, считали они, где солнце, восходя и западая, ближе всего подходит к земле, находится жаркий пояс. Даже людей, живущих в том краю ойкумены, великий поэт и мудрец Гомер называл эфиопами, что значит обожженные солнцем, там же обитает и низкорослый маленький народ, которому поэт дал имя пигмеи — люди величиной с кулак.
В северной же стороне земли, по мнению учёных греков давних времен, за беспредельной пустыней покоятся крюки — замычки мира и оканчивается круг, по которому движутся небесные светила. В пустыне стоят лютые холода, воздух наполнен летающими перьями, поэтому там нельзя ни пройти, ни даже разглядеть что-нибудь вокруг.
Если поэт и мудрец Гомер знал народы, жившие на южном конце ойкумены, то он, Данила, мог сказать, что знает тех, кто обитает на её севере. Холодный край, где воздух наполнен летающими перьями. Разве это не земля его родины с суровыми зимами, метельными снегами? Земля, простирающаяся от теплых, знакомых грекам берегов все дальше и дальше до студеного моря, даже в летнюю пору покрытого громадными нетающими льдинами.
Когда Данила, прочитав старый свиток, встретился со своим знакомцем библиотекарем, они беседовали об удивительном стремлении древних к поиску, о силе их разума и верности их наблюдений. Потом, сойдясь с Данилой еще ближе, ученый грек дал ему прочесть то, что больше всего и томит его душу. Да и как было оставаться покойной душе, открыв такое? Земля, как это ни дивно на первый взгляд, оказывается, вовсе не простирается во все стороны, как ровная столешница. Земля вместе с сушей и морями, с обжитой людьми ойкуменой и безжизненными пустынями представляет собой шар!
Как противно поначалу это разуму и как очевидно, когда дашь волю здравомыслию, умословию — логике, как говорят греки. «Человек видит землю до окоема», — сказал Илья. Потому и видит он до-окоему, что земля есть не что иное, как великий шар. Взор не в силах обойти кривизну земного шара. Потому и парус пропадает в море за невидимой чертой окоема. Казалось бы, что до этого ему, Даниле, — и до поисков истины древних греков, и до формы земли. Землю бог создал для человека, и живи, как живется, не мудрствуя. Так нет же! Сколько ни пытается он смирить себя молитвой и постом, не покидает его желание открыть эту истину другим. Вот и сейчас чуть было не смутил он душу друга своего, чуть не толкнул его на неверную тропу. И это в трудный и горький час, когда неверные захватили священную землю, на которой покоится гроб господен, когда мусульмане и поганые степняки теснят христиан! Прочь искушение! Данила послан сюда Великим князем с благой целью и выполнит все, что ему велено. А потом, потом, когда вернется он на Русь, ничто больше его не удержит, не остановит. Он примет постриг, уйдет в монастырь и там, отрешась от мира, будет молиться, чтобы было ему послано просветление. И если после этого огонь, жгущий его душу, не угаснет, он будет знать: богу угодно, чтобы он поведал миру о том, что сам познал. А сейчас ждут неотступные заботы сегодняшнего дня.
— Плохи у греков дела, — говорит Данила, — очень плохи, ежели пришлось императору обращаться за помощью к латинянам. Они хоть и братья наши во христе, но не родные братья — двоюродные. Папа помощь обещал, да только… Впрочем, ты сам все увидишь. А сейчас знаешь что? Поедём со мной. Я вместе с царьградским стратегом еду осматривать крепостные укрепления. Вот и ты бы поглядел. Как говорится, одна голова хорошо, а две — лучше.
Когда Илья с Данилой закончили обед, большие солнечные часы на площади показывали час после полудня. Теперь на улицах было совсем мало прохожих. Да и то больше простолюдины или рабы, торопившиеся по каким-то делам. Не слыхать ни людских голосов, ни лая собак. Город притих в сонной дреме.
До условленной встречи со стратегом-военачальником греческих войск оставалось еще много времени. Данила предложил пройтись немного по городу. Они опять неожиданно для Ильи оказались возле ипподрома. Здесь по-прежнему было пусто.
