Так нежданно-нагаданно оказался Илюша в темнице. Можно представить себе, как возмущались люди княжеской несправедливостью: «Без вины! Без суда! Взять да и засадить человека! И кого? Илюшу Муравлеиина! Муравленина, который…» Даже до нас с вами через тысячу лет и то дошло о душе его простой, бескорыстной, о храбрости беззаветной, о подвигах его бессчетных. Служба на пограничной заставе. Оборона Чернигова. Строительство прямоезжей дороги через непроходимые Брынские. леса. Единоборство с всесильным Соловьем. Так уж случилось, что в памяти людской, словно на снимке, остался, запечатлелся Илюша Муравленин — детинушка богатырского виду, верхом на коне, с мечом в руке. Силушкой богатырской поигрывает, скачет, недругов разит, побеждает. Но на самом-то деле жизнь поворачивалась по-всякому. И не всегда случалось Илюше бывать на коне, не всегда с мечом. Да и подвиг… Его ведь не только в бою с оружием в руках совершить можно. Иной раз не меньше смелости нужно иметь, чтобы, не кривя душой, сказать правду перед лицом сильного, власть имущего. Тоже ведь можно головой поплатиться, да ещё без всякой славы. Потом не раз будут совершать люди подвиги не в бою, нёс оружием в руках, а силой духа. И новые слова придут, которых раньше не было — гражданский подвиг.

Итак, мы оставили Илюшу в княжеской темнице. Алёша, по слухам, пребывает в Переяславле, на службе у переяславского удельного князя. Добрыня, хотя и по-прежнему живет в Киеве на своем подворье, последнее время о нем мало что слышно. Поговаривают, что знаменитый храбр не в чести у нынешнего Великого князя. Что ж, и в жизни прославленных богатырей бывало лихолетье. На долю простого человека и то иной раз выпадает столько, что приходится только удивляться, как он вынес все, как выстоял. А богатырский век — как мы установили — долог, и все в нем измеряется своими богатырскими мерами. Но прежде чем продолжать нашу повесть о храбрах, я хочу познакомить вас с теми, с кем свела судьба Илюшу в темнице, с другими заключёнными — за ключом сидящими.

Думаю, вам интересно будет узнать, за какие такие проступки мог человек попасть в те времена в темницу, по каким законам его судили и как вершился этот суд. Самого-то Илюшу, как вы помните, посадили, как говорится, без суда, без следствия, по княжьему велению.

Илюша присматривался к соседям. Дивился: кого только не привела злая доля сюда, где каждому был уготовлен даровой княжий стол. Как тут было не вспомнить байку про Владимировы пиры: «…Боярин ли, купец ли, смерд — входи, садись, наливай чарку мёду, ешь досыта!» Вспомнил Илюша, усмехнулся. Народ за даровым княжьим столом и впрямь подобрался разный.

Сидел тут правдашний душегуб-разбойник. Подстерегал он на дорогах одиноких путников. Грабил без разбору купца, ремесленника, смерда. Убивал безоружного. Забирал, что было. Л ничего не было — стаскивал с мертвого рубаху, снимал нательный крест. Взяли его случаем — не стражники, не дружинники княжеские — простые люди, проезжие. Подоспели как раз, когда душегуб с мёртвого платье снимал. Чуть было самого его тут на месте не убили. На его разбойничье счастье, пока схватили да скрутили, уже и солнце взошло. А по закону, как известно, если разбойника, пойманного на грабеже, ночью возьмут и убьют, то туда ему и дорога. А вот ежели не убили его в сваре, пока брали, и наступил рассвет, то надо этого разбойника на суд княжеский вести. А то за самосуд сам в виноватые попадешь. Вот и сидел теперь разбойник, дожидаясь суда. Но и тут, в темнице, вёл себя по-разбойничьи: у кого еду отнимет, у кого — одежку, ещё не истлевший кафтан.

Вместе с разбойником ожидал своей участи и чей-то беглый холоп. Задержала его стража на подольском торге, и вот держали взаперти, пока не сыщется господин его и не заберет, уплатив, конечно, мзду поимщикам.

Кроме разбойника и холопа, сидел старик вятич, обвинённый в волховании. Будто неведомым колдовским зельем лечил он раны, заговаривал зубную боль, останавливал кровь и утишал крик младенцев, страждущих животом. И вот народ вместо того, чтобы в церкви лишний раз помолиться об исцелении или лечиться у врача, шел к волхву — колдуну и кудеснику.

Церковь жестоко преследовала волхвов. И не потому, конечно, что, говоря современным языком, волхвы были менее квалифицированны, чем врачи. Кстати, о врачах. Трудно сказать, в каких «мединститутах» приобретали они свои знания, но их было, по-видимому, не так уж мало. Древнерусскому языку того времени хорошо известно и слово «льчец» и слово «врач». Врач мог дать целебное питье, снимающее головную боль, жар или иную хворь, посоветовать, как избавиться от лишнего жиру, вредного для здоровья, наложить на рану повязку — всё это, конечно, за определённую мзду. Поэтому, если в драке были нанесены тяжёлые побои или раны, виновного, как вы сами убедитесь в этом, побывав в суде, принуждали оплатить пострадавшему лечение у врача. Почему же такой гнев и негодование вызывал у церковников волхв? Волхвами, как вы помните, ещё в старые времена называли языческих жрецов. Уже целый век миновал с тех пор, как Русь приняла христианство. Но язычество все еще продолжало жить и в народных верованиях, и в нравах, и в обрядах. И упорный язычник волхв — он не только сам держался старых богов, но и тянул назад к ним тех, кто уже был крещен и считался христианином.

За колдовство и волхованье обычно судил суд не княжеский, а церковный. Впрочем, тому, кого судили, от этого легче не было. Обдерут до костей кнутом при всем честном народе и кинут в яму — помирать. У церкви не только свой суд был, но и свои темницы при монастырях. А то, что волхв очутился в княжеской, — так он, наверное, не только волхованием да колдовством занимался. Не раз мутили волхвы простой народ, поднимая его против бояр и самого князя. То в голодный год в Суздале случилось памятное дело — повели волхвы голодных отнимать хлеб у боярынь и купчих. То не так давно в самом Киеве объявился кудесник. Вещал: «Разгневались забытые боги, настанут скоро страшные времена! Реки потекут вспять! Горы сдвинутся! И там, где ныне Русская земля, станет земля греческая!»

Волхв умирал долго и трудно. Не ел. Не пил. Молча глядел куда-то вдаль. И было неведомо, что мерещится ему во тьме темницы — раздолье глухих Вятских лесов, бесовские наговоры лукавого или просто ничего не видит он в беспамятстве.

Смотрел Муравленин на помиравшего старика, и вспоминалось давнее: как он безногий сидел сиднем на лавке, как пришел в избу странник и попросил испить водицы. И сказал ему Илюша, что рад бы подать воды, да встать не может — ноги нехожалые.

Ни матушке родной, ни отцу, ни соседям сельчанам не мог он тогда объяснить, как это случилось, что вдруг почувствовал он силу в ногах, поднялся с лавки, впервые от роду ступил на ноги. Теперь, поднося ковшик с водой умиравшему, вспоминал забытое. Как сейчас видел- перед собой странника, его долгий пристальный взгляд, слышал тихие добрые олова. Какие именно — не помнил уже. И тогда, будто сквозь сон шли они к Илюше, и, подчиняясь этому доброму твердому голосу, он сам встал и пошел в жизнь.

Непонятно было тогда людям, куда девался странник, почему исчез, никого не дождавшись. Удивлялись, судачили разное. Может, и скрылся неприметно он тогда потому, что опасался в благодарность оказаться под кнутом.

Не только простые люди сидели в темнице. Говорили, томится где-то в отдельной яме князь Волх Всеславич. Заманили его обманом братья. Звали приехать в стольный по делу — совет держать. Крест целовали в любви и дружбе, клятву давали, что не будет ему никакой обиды. Да только нынче разве бога боятся! Нарушили клятву братья, и очутился Волх под замком.

Но самого Волха никто не видел. Хотя сидел он безоружный, в яму к нему даже стражники опасались заглядывать. О князе Всеславиче давно твердила молва, что сам он великий колдун и кудесник. Потому и прозвали его Волхом. Захочет и обернётся вдруг серым волком или ещё того хуже — заворожит, отведет глаза страже. Уйдет сквозь дубовые стены, а ты вместо него в темнице гнить останешься. Это мать его над ним волховала. С той поры у князя и поныне на голове язва никак не заживет. Он даже тут, в темнице, с повязанной головой сидит, и никто не смеет сдёрнуть у него с головы ту колдовскую повязку.

Однажды к вечеру стражники втолкнули в темницу простолюдина. Был он невысок, — в ободранной свите, в разорванной на груди белой рубахе. Избитый, он, сплевывая кровь, все еще продолжал шуметь, даже после того, как затворились двери и стихли шаги стражников. Кричал, что нету правды нигде, даже в