зодчего, и помыслить было боязно, что эти бесформенные глыбы можно поднять, сложить из них хоромы или палаты, как называл их учитель. Ведь это не дерево, которое по своей природе стремится ввысь. Камень не предназначен служить человеку. Так думал тогда Твердислав. Но вот за камень принимался учитель. Твердислав видел воочию, как под камнерезным его молотком рождалось нечто ни с чем не сравнимое, вдохновенное, живое. Камень на глазах менял свою природу. Он был тяжел, пока лежал на земле. А теперь, когда он превращался в стены, колонны, своды, он казался невесомым. Он не давил, не угнетал, а парил в вышине. И все же новая любовь рождалась медленно. Не скоро проникся ею Твердислав. Зато потом случилось так, что его любовь и дружба с камнем шла как бы помимо Дионисия.

Стены уже возвышались над землёй, когда посмотреть работу своего ученика приехал Дионисий. Учитель долго стоял в молчании. Здание было сложено из камня, но в нем сохранилось что-то от дерева — теплое, домашнее, присущее жилищам и храмам родины молодого зодчего, не совсем понятной греку Дионисию.

«Вы, русские, молодой народ, — задумчиво проговорил Твердиславов учитель. — Бурлят в вас силы юности. И вместо того чтобы терпеливо учиться у других народов, вы, переняв что-нибудь, сразу же пытаетесь делать все по-другому, по-своему. Это чувствуется во всей вашей жизни и в нашем деле тоже».

«Это плохо?» — спросил Твердислав.

«Я думал об этом, думал о тебе. Ты нарушаешь каноны».

«Разве это плохо?» — ещё раз спросил Твердислав.

«Не знаю, — уклончиво отвечал зодчий. — Сам бы я остерегся так поступать. Да у нас тебе бы и не позволили этого, — признался он. — Столетиями вырабатывались наши традиции и каноны. Я старался их раскрыть перед тобой. Ты был хорошим учеником. Но ты не только воспринял то, чему я учил тебя, ты увидел своё».

«Это плохо?» — в третий раз спросил Твердислав.

«Нет! — сказал учитель твёрдо. — У нас тебе бы это поставили в вину. Но я говорю тебе: „Ты прав! Ты больше не ученик! Ты — мастер! Иди своим путём!“

Но если, признав за Твердиславом право творить по-своему, Дионисий больше не попрекал своего бывшего ученика тем, что он нарушает каноны зодчества, то другой предмет, во взглядах на который они расходились, вызывал меж ними горячие споры. Началось это давно, еще в ту пору, когда Твердислав работал у Дионисия в подручных и зодчий упросил посадника помиловать его. Потом- он еще долго выговаривал своему упрямо молчавшему ученику:

„Мы, греки, говорим: „Упрямство — порок слабого ума“. Про тебя этого не скажешь. Бог наградил тебя и умом и бесценным даром избранных — талантом. Ведомо тебе это слово? Греки так называют людей, умеющих творить по-своему. Но и ум твой не принесёт тебе счастья, и талант свой ты погубишь из-за своего пристрастия к черни“.

С тех пор прошло уже немало времени, но и теперь, сойдясь за шахматами, старый зодчий и его бывший ученик продолжали старый спор.

„Я знаю, ты скажешь — тебя тревожит разорение и бесправие народа.

Говорят, оно развратило и погубило даже великий Рим. И у нас в империи народ нищ и бесправен. Но так было всегда, сколько стоял мир. Так уж его сотворил бог. Один рождается“ царем, другой — рабом. И каждый должен подчиниться судьбе. Еще более древний, чем греки, народ — египтяне, строя свои пирамиды, пытались доказать, что устойчива только такая форма, когда внизу — широкое основание, а чем выше, тем — уже. Внизу — чернь, рабы-простолюдины, над ними — надсмотрщики, чиновники, еще выше родовитая знать, а на самом верху — император, которого египтяне называли фараоном — равным богу. И у вас, как и всюду, есть патриции, которых вы зовете боярами, лучшими людьми, есть купцы и простонародье, удел которого служить основанием пирамиды. Да, тем, кто внизу, трудно. Тягостна и беспросветна их жизнь. Таков удел рабов и простого народа. Но тебе-то какое дело до черни? Ты свободен и не беден. Ты наделен талантом, ты будешь строить дворцы и храмы, служа людям и богу. Вот каков должен быть твой путь».

Теперь, стоя на лесах, Твердислав смотрел с высоты на раскинувшийся внизу детинец. По его мощенным деревом дорогам двигались толпы народа, и Твердислав почему-то вспомнил свой спор с Дионисием и его слова о пирамиде египетского фараона.

Садко стоял внизу и, запрокинув голову, смотрел на поднимавшиеся из лесов стены новой церкви. Подумать только, этот прекрасный храм принадлежит ему, Садко, сыну корабельщика Сыты.

Сложенный из камня, он будет стоять здесь в Детинце, столетие за столетием, увековечивая память торгового гостя, почетного гражданина города Садко. А с чего он начинал?

Самые большие реки берут начало от маленьких ручейков. Садко тоже начал с малого. Выпросил у родни по крохам, по мелочам. Купил ладью — не такую, как были у батюшки, но всё же крепкую с набойными бортами. Загрузил её железной кузнью, подобрал гребцов-напарников и отправился в дальний путь. Плыли по неизведанным северным рекам. Могли в непроходимых болотах утонуть — не утонули. Могли в чащобном кустарнике заплутать — не заплутали. Вынесло их ладью к Дышучему морю, где обитает народ самоядь. Не было бы счастья, да несчастье помогло. Славится пушными богатствами югра, дешево можно там взять драгоценные меха. А у самоедов взял их Садко совсем задаром. В обмен на железную мелочь, оплаченную сиротскими слезами, нанесли мехов полну лодку. Да каких! Спутники Садко — один от болотной огневицы сгорел, другой от дурной воды животом извелся, третий — едва дотянул до жилых мест и тут распродал свою долю почем-нипочем. А Садко выдюжил. Вернулся с товаром. В Ладоге повстречал варяжских купцов. Какими горящими очами глядели они на царственный мех горностая! Какими жадными руками мяли маленькие пушистые шкурки. Дули на ворс, пробовали на крепость мездру. Отдали шведы Садко все золото и серебро, какое было с ними, да еще написали пергамент, заверив его тут же в Ладоге печатью у посадника. А в пергаменте том было указано, что по предъявлению его Варяжский двор в Новгороде должен немедля уплатить Садко означенную сумму серебром. С этой удачи и пошло дело Торгового Дома Садко. Не раз потом отправлял Садко ладьи к Дышучему морю, но северный этот путь держал в тайне. Ни разу не нарушили клятвы, данной господину Садко, его кормчие, не проболтались гребцы. А что рассказывают они, как, например, бывший кормчий, ныне толмач, про ледяные горы, плавающие летом по Дышучему морю, про диких, безголовых людей, обитающих в том полуночном краю, так это пускай. Так велел им говорить хозяин Садко Сытинич.

Повесть наша приближается к концу. Мы прощаемся с Новгородом, с торговым гостем тороватым купцом Садко. Хочу только добавить ещё несколько слов о новгородских плавателях. В былинах нет упоминания о том, что Садко плавал на дальний север. Но летопись сохранила сведения о новгородских корабельщиках, добиравшихся до Белого моря, которое они из-за приливов и отливов очень образно назвали Дышучим. От новгородцев дошли до нас единственные в, мире известия той эпохи о жизни народа, который раньше называли самоедами, — о ненцах.

А что касается баек, которые рассказывали корабельщики, то, может, просто хотели они потешить слушателей, похвалиться собственной отвагой. А может… Мы знаем миф о сладкоголосых сиренах, чуть было не заманивших к себе аргонавтов, отправившихся за золотым руном, об одноглазых великанах циклопах, стерегущих сокровища, о гидре-чудовище с телом змеи и девятью головами, которую убил Геракл, и многие другие. Кто знает, может быть, эти рассказы об опасностях, подстерегающих смельчаков, были попыткой отпугнуть конкурентов, сохранить в тайне маршрут выгодного торгового пути?