ратники, что полегли тут сейчас, прикрывали его тогда Илья Муромец, Торопок и другие друзья-товарищи. Алёша, конечно, не знал о воинских отрядах, скрывавшихся в лесах Зверина монастыря, но догадался: Добрыня послал гонца, послал туда, откуда ждет помощи. Он и не собирался давать боя суздальско- ростовским полкам. Все это сделано только для того, чтобы провести сквозь кольцо осаждающих гонца. Не слушая князя, Алеша вдруг стеганул коня, свистнул и, сорвавшись с места, ринулся в погоню. Он скакал с небольшим отрядом дружинников, мечом прокладывая себе дорогу, невзирая на то, что перед ним были свои союзные войска, а не вражеские воины.

Добрыня, всё так же неотрывно глядевший в бойницу, понял, куда и зачем скачет Алёша.

И буланый конь Алёши и кони его дружинников были, конечно, сытей и сильнее. Расстояние между всадниками все уменьшалось. Двое новгородских, получив приказ или же по своей воле, придержали коней и повернулись лицом к преследователям. Сшиблись в рукопашной. Вот один, подняв на дыбы коня, отбивался, как медведь от своры собак. А они со всех сторон кололи и рубили его, пока он не свалился под копыта коней. Вот свалился с коня второй. Упал и конь, придавив всадника. Но погоня все же задержалась, и Василёк вместе с несколькими товарищами ушёл дальше. И снова вытянулись на бегу кони. Казалось, они летели, не касаясь земли. Впереди на своем буланом — Алёша. Теперь приотстал Василёк. То ли конь притомился, то ли сам он понял, что не уйти ему от всадника на буланом. Как и те двое, он повернулся к врагу. Яростное солнце било в глаза, и Добрыня не мог уследить за поединком. Он видел только, как, сойдясь грудь в грудь, наседая друг на друга, топчутся на снегу кони. Он шумно дышал, будто это он сам сейчас бился там с Алёшей. И остальные, все, кто стоял на стене, тоже всей душой были там, где не на жизнь, а на смерть сражались два всадника, двое русских — новгородец и ростовчанин.

Вдруг Василёк запрокинулся навзничь. Конь его, будто выжидая, не поднимется ли седок, еще немного потоптался на месте, а потом понесся дальше, волоча за собой застрявшего в стременах убитого. Остальные всадники были уже у леса. Погоня повернула назад.

Добрыня в бессильной ярости сжал рукоять меча. Теперь он готов был встретиться на поле боя со своим бывшим учеником и другом. Алёша просил его быть сватом. Он будет им. Только сосватает он Алёшеньку не с боярской дочкой Еленой — он его сосватает с костлявой старухой смертью! Он и сам не знал, что так успел привязаться к этому ловкому расторопному юноше с умным взглядом и веселой улыбкой. И вдруг Добрыня вспомнил, кого напоминал ему Василёк. Алёшу Поповича — вот кого. Алёшу, когда тот был молодым.

На следующее утро, когда в переполненной Софии шла ранняя, служба, перед народом выступил архиепископ. Его взволнованный голос, усиленный вмурованными в каменные своды полыми кувшинами — голосниками, гремел на весь храм. Он сказал, что видел ночью сон. Явился ему во сне святой Николай. Ему ведомо, сказал он, как бедствуют новгородцы. В городе голод и мор, он окружен многочисленным врагом. Но пусть новгородцы ничего не страшатся. Пусть снимут со стены икону божьей матери, — архиепископ, вытянув руку, указал на икону в богатом золотом окладе, висевшую перед взорами молящихся, — и выйдут из города, неся ее впереди своей дружины. И тогда придет спасение. Перед её святым ликом смутятся враги, не посмеют поднять оружие. А если все же помутится их разум и захотят они крови, матерь божья поможет новгородцам одолеть нечестивцев. Пошлет им на помощь божью рать. Он сделал паузу, словно давая слушателям осознать его слова. И действительно, паства восприняла сказанное не сразу. Сначала наступила долгая тишина, а потом по рядам прокатился радостный вздох. Пока он говорил, двое седобородых старцев монашеского вида сняли со стены икону и передали ее вышедшим вперед высоким плечистым дружинникам, которые, перёд тем как принять оправленную в золото доску с изображением божьей матери, опустились на колени и поцеловали край золотого оклада. И все, по крайней мере все мужчины, находившиеся в церкви, были готовы хоть сейчас идти за крепостные стены, предстать перед чужим войском под защитой святой иконы. А если всё же придётся, то они готовы были сражаться и умереть.

Под набатный звон Софии распахнулись главные ворота. Впереди дружины плыла над головами воинов, сияя на солнце золотым одеянием, божья матерь. Но осаждавших не остановил ее светлый лик. Тучи стрел вонзились в её плащ, отчеканенный из тонкого золотого листа, в незащищенное окладом открытое скорбное лицо. Если бы божья матерь была не подобьем, выведенным красками на доске, а живой, то она бы в этот час ослепла от пробивших её очи стрел.

И тут новгородцы ринулись в бой. Уже не имело значения, что их во много раз меньше, чем осаждавших. Они знали, что защищают сейчас не только себя, но и пресвятую деву и она тоже не обойдет их обещанным заступничеством. А сейчас они отчаянно бились сами. Всё! И неважно было в этот час, как они жили до сих пор меж собой, кто с кем кумился, кто с кем перечился, кто какого был роду-племени. Рядом сражались боярин Ставр и его противник Ратибор. Бились Садко и Васька Буслай со своей ватагой. Бояре, купцы, простолюдины… И девка Чернавка, стоя на стене вместе с другими женщинами, венчаными женами, почтенными матерями семейств, швыряла камнями в суздальских ратников. И все же новгородцам, наверное, было не выстоять. Но тут стоявшие на стене увидели на дороге войско: впереди конница, за ней — пехота. Несомненно, это была обещанная подмога.

— Небесная рать! — кричали на стенах.

— Христовы воины!

— С нами бог и пресвятая богородица! — гремел радостный вопль новгородцев.

Нападавшие тоже увидели войско, спешившее на помощь осажденному городу. И князь, окруженный своими боярами, и подъехавший к нему воевода ростовчан Алёша Попович с тревогой вглядывались в двигавшуюся по дороге рать. Уже можно было разглядеть всадников в кольчугах и шлемах. Это была воинская дружина. Чья?

— Может, галицкая? Или полоцкая? — сказал Алёша Попович.

— Киевляне! — закричал князь. Он был уверен, что это хитрый киевский князь. Недавно только писал он в Суздаль, что обуреваемые самовластием и гордыней новгородцы, несмотря на его увещевания, нарушили договор с суздальцами и что он скорбит об этом. «Но ума ненаказанного ничто не может исцелити», — заканчивал он свое письмо, давая понять, что не станет вмешиваться, если суздальский князь пожелает наказать Обидчиков. А теперь вот прислал новгородцам подмогу.

А между тем, видя это невесть откуда взявшееся поиски и слыша радостные крики новгородцев, суздальские и ростовские воины растерялись. Может, и правда бог разгневался на них за то, что они осмелились пронзить стрелами икону богородицы? И эти всадники, что летят теперь на всем скаку, грозно подняв мечи, посланы с неба для их истребления! И вот уже, не дождавшись, пока на них обрушится небесная рать, суздальцы и ростовчане бросают оружие. Одни пускаются наутек, другие валятся на колени.

Битву новгородцев с суздальцами и ангела с обнаженной саблей в руках, разгоняющего суздальское войско, можно увидеть на одной из старинных икон.

Наверное, никогда ещё дружина суздальского князя не терпела такого поражения. Сам князь едва ушёл с горсткой близких своих дружинников. Остальные, казалось, и не помышляли больше о сопротивлении. Так нежданно-негаданно новгородцы взяли большую добычу — пленных и коней. В эту зиму совсем задешёво можно было купить хорошего боевого коня. А неподалёку в соседних торговых рядах, ещё дешевле, продавали их хозяев, попавших в плен суздальцев и ростовчан.

Проходя по торгу, посадник Добрыня увидел на Козьей Бородке буланого коня, похожего на того, на котором скакал в погоне за Васильком Алёша Попович. Коня Добрыня купил. В день той знаменитой битвы Добрыня искал на поле Алёшу, чтобы сразиться с ним. Он даже видел его издали, но судьбе не было угодно, чтобы они сошлись друг против друга с мечами в руках. А потом Алёша куда-то пропал. Был ли убит, успел ли бежать или попал в полон — этого Добрыня не знал.

Однажды, уже весной, когда открылся Волхов, у вымола, где причаливали суда иноземных торговых гостей, грузилась греческая ладья. На корме стоял толстый грек в белых одеждах — хозяин или кормчий — и отдавал повеления. Гребцы по наклонным доскам катили на борт запечатанные воском бочки, в каких обычно перевозят меха. Когда погрузка была закончена, толстый грек что-то крикнул, его подручные подошли к сидевшим на земле людям и пинками стали поднимать их на ноги. Те, изможденные и хмурые, вставали с трудом — они были связаны друг с другом длинной толстой веревкой. Были здесь и женщины, и дети, но больше всего было мужчин. Добрыня различал черноволосых раскосых половцев, чудинов с широкими лицами и своих, русских. Это, по-видимому, были суздальские пленники. Всех их сегодня купил на новгородском торгу грек, чтобы увезти за море. Поднялся плач и крик. Высокий белоголовый парень