— Дочка, иди сюда, дядя Всеволод тебе хочет что-то сказать.

— Не хочу.

— Дочка, не будь невежливой.

— Я сама вежливость, мамочка. — В девочке закипало раздражение. — Но ведь ты сама говорила, что у меня проблемы с сердцем, а у вас накурено.

— Ну, если гора не идет к Магомету, то Магомет сам пойдет к горе. — Это уже дядя Всеволод. И вот Гоблин входит в комнату, за ним мама и тетя Оля.

— Леночка, где у вас здесь свет включается? А то сидят тут некоторые в темноте. Я понимаю, темнота — друг молодежи, но тебе, Марусенька, рано еще. Ничего, у нас поживешь, мы тебя от вредных привычек враз отучим.

— Меня зовут Маша, — не поворачивая головы, тихо, но твердо сказала девочка. — И жить у вас я не буду.

— Опять за свое, — начала раздражаться мама. — А у кого будешь? Ну вот не повезло мне, дочка, не повезло: бабушки у нас с тобой нет, дедушки тоже. Мы дяде Всеволоду и тете Оле должны в пояс поклониться, спасибо сказать, а ты грубишь… Да повернись ты, когда с тобой трое взрослых разговаривают!

— Я знаю, что у меня нет бабушки… И дедушки тоже. Но папа у меня есть.

— Нужна ты ему, — фыркнула тетя Оля.

— Нужна. — Маше все труднее было оставаться спокойной.

— А где же я тебе его сейчас найду? — Мама почти кричала. — Скажи, где? Или прикажешь письмо написать? Только адрес подскажи, куда писать — в Тулу, Архангельск…

— Или на Колыму, — подхватил Гоблин.

— Не надо никуда писать. Он сам приедет. Вот увидите.

Как-то неожиданно мама стихла. Елена долгим взглядом смотрела на дочь, будто увидев в ней то, о чем раньше и не подозревала. Потом махнула рукой, еле слышно обратясь к Рогозиным:

— Пойдемте. Вырастила я дочь. Собственная блажь дороже матери…

— Как это — пойдемте? — возмутился Гоблин. — От горшка два вершка, а уже старшим перечит. И вообще, нечего ее уговаривать. Два часа на сборы — и дело с концом.

— А тебе, мама, паршивая Германия дороже собственной дочери.

— Что надо?

Емок наш «великий и могучий»: всего два слова, причем ни одного грубого, а произнес человек: «Что надо?» — и ты, как сверчок, уже знаешь свое место, тем более когда вместо «что» на самом деле звучит «чё».

Во мне закипает злость. В глубине души понимаю, что вызвана она даже не словами, а самим фактом появления незнакомого мужчины на пороге моей квартиры, но все равно не сдерживаюсь:

— Шоколада. А еще Елену Александровну Корнилову. Вы меня очень обяжете, если позовете ее.

Мужчина, напоминавший своим видом Гоблина из книги Толкиена, еще не успел мне ответить, как за его спиной я увидел вышедшую в прихожую белокурую девчушку с васильковыми глазами. Наши взгляды встретились.

— Машенька?

— Папа, приехал! — И вот она уже мчится ко мне, проскочив под рукой мужчины, державшего дверь. Я не успел снять рюкзак, а дочь уже повисла на моей шее.

— Я же мокрый весь, мокрый, — только и удалось мне произнести в тот момент.

Машины волосы пахли ромашкой. По моим щекам текли слезы: мои — горькие и ее — самые родные для меня слезы. В этот момент мне уже было абсолютно все равно, кем приходится этот Гоблин Лене и что он в такой поздний час делает у меня дома. Время разобраться во всем у меня было. Самое главное — я вернулся.