случае Урванцев их переносил с трудом, хотя, возможно, все дело было в том, что это были «земляки». Единственное исключение – в глазах Урванцева – составлял Игорь Кержак, которого за ресторанным столиком как раз сейчас и не было. Кержак, немолодой уже, но крепкий мужик – возможно, бывший военный, хотя характерной выправки у него вроде бы не замечалось – вел себя гораздо сдержаннее других и был (снова же по внутреннему ощущению Урванцева) много умнее своих приятелей, отличаясь еще и тем, что, во-первых, превосходно говорил по-английски и по-немецки, а во-вторых, отдыхал не с законной супругой, а… Ну кем могла быть эта фигуристая молоденькая блондинка Тата? Секретарша? Референт? Младший менеджер? Скорее всего, что-то в этом роде, но факт в том, что и она Урванцеву скорее нравилась, чем наоборот. Тоже не дура, и потом, существует ведь разница между глянцевой, усредненной, и потому бессмысленной, красотой – товаром, так сказать, выставленным на торг – и внутренним содержанием, облагораживающим внешность хоть мужчины, хоть женщины и делающим их по-настоящему интересными. Вот это содержание, «изюминка», как говаривали в пору молодости мамы Кирилла, у Таты в наличии имелась, и Урванцев, не покривив душой, мог сказать, что Татьяна Викторовна Огарева была девушкой интересной и не просто «красивенькой», а именно что симпатичной.

– Гутен морген! – помахал рукой Кирилл, знавший, что его русские «друзья» любят, когда он вставляет в свой жестковатый английский «аутентичные» немецкие слова и выражения.

– Присоединяйтесь! – крикнул один из мужчин. Кажется, его звали Андреем.

– Нет, спасибо, – улыбнулся Урванцев, ведя диалог за двоих, так как Клаудиа не то чтобы игнорировала эту компанию, но явно не желала перекрикиваться с ними через всю ширь бассейна. – Мы на море идем.

– Море соленое, – ответили ему и дружно засмеялись, хотя в чем тут «соль», Урванцев не понял.

– Веселые люди, – сказал он, обращаясь уже к Клаудии.

– Утомительные, – равнодушно ответила она.

«Милая женщина», – не без иронии отметил Кирилл, но, с другой стороны, кто она ему? Да никто. Даже не любовница.

Они прошли вдоль большого бассейна, пересекли по горбатому мостику каскад мелких неопределенной формы водоемов, которые и бассейнами-то назвать было неловко, и подлинному мосту вышли на пляж. Несмотря на ранний час – была всего лишь половина восьмого, – здесь, на берегу и в море, собралось уже свое общество. Людей было вроде бы и немного, но они были, и большинство из них Кирилл если и знал, то только в лицо. Впрочем, знакомые были тоже. Далеко в море виднелись головы Кержака и его Таты, а в шезлонгах почти у самого обреза воды сидели Аугусто Йёю («И что за фамилия такая у итальянца?» – в который уже раз задумался Урванцев) и какой-то совсем старенький дедок, которого Кирилл здесь раньше не встречал. Йёю курил толстую сигару и медленным «раздумчивым» голосом излагал свою очередную «теорию», а старичок слушал, кивал и, не скрывая зависти, жадно принюхивался к сигарному дыму.

– Дело не в том, герр Маркус, правит ли миром добро, – рассуждал дон Аугусто. – Или, допустим, зло. Важно, что двигает его, я имею в виду мир, вперед.

– Катаризм,[92] – с усмешкой ответил старик. – Необыкновенно далек от католицизма, сеньор Аугусто.

«Ай да дедушка, – восхитился Кирилл, подходя к „философам“. – Как срезал нашего бедного дона Аугусто!»

– Да? – не меняя интонации, переспросил Йёю. – Возможно. Но мне нравится ход моих рассуждений. Я даже думаю записать эту мысль.

– Доброе утро, господа, – сказал Урванцев, приблизившись к ним почти вплотную.

– О! – сказал Йёю, оборачиваясь. – О! Это было неожиданно. Доброе утро, Пауль! Доброе утро, моя сладкая. Я вижу, ты уже проснулась.

«А ведь он знал, что мы на подходе», – отметил Урванцев.

– Я сплю, когда я сплю, – царственно ответила Клаудиа и, подойдя к свободному шезлонгу, начала раздеваться. Не то чтобы ей было много что снимать, но зрелище получалось, надо отдать должное, захватывающее. Однако глазеть на красавицу было неудобно, и Урванцев сосредоточился на ее муже и его собеседнике.

– Давайте, я вас представлю, – сказал между тем дон Аугусто. – Ваш земляк, Маркус. Пауль Мюнц.

– Очень приятно, – по-немецки, с выраженным баварским акцентом, сказал старик. – Меня зовут Маркус, Пауль. Маркус Граф.

– Рад знакомству, – улыбнулся Кирилл, внутренне собираясь. Только «земляка» ему сейчас и не хватало.

– Я иду в море, дорогой, – сообщила откуда-то из-за спины Клаудиа. – Составишь мне компанию?

– Почему бы нет? – Дон Аугусто с сомнением посмотрел на свою сигару. – Но не сразу. Иди, моя сладкая. Я тебя догоню.

– Дед!

Урванцев бросил взгляд на море и увидел какого-то белобрысого парня, который, высунувшись из воды, махал рукой в их сторону.

– Дед!

– Дед! – Из прозрачной зеленовато-голубой воды рядом с парнем вынырнула еще одна, на этот раз, очевидно, женская голова. – Иди к нам! Вода теплая!

Девушка в черной шапочке и ее спутник кричали на немецком, но это определенно был хох дойч,[93] а не баварский диалект.

– Внуки, – развел руками старик. – Пойду и в самом деле искупаюсь.

Он медленно, по-стариковски покряхтывая, встал, оказавшись довольно высоким, хотя и сутулился заметно, что было, учитывая его возраст, вполне естественно, и так же медленно – в несколько приемов – снял с себя синий махровый халат.

Кирилл как раз отвлекся, чтобы снять шорты и футболку, и когда обернулся, старик Маркус уже уходил в воду.