Управление. Он только что вернулся из санатория в Ессентуках и, имея в запасе еще неделю отпуска, предполагал побродить по Питеру, посидеть с удочкой где-нибудь на Карельском перешейке и даже, может быть, сходить с Яцеком на его яхте вокруг Котлина, но уже утром позвонили из приемной Левичева и «попросили» срочно явиться. Если честно, вызов его не удивил, но, естественно, расстроил, потому что речь в кабинете комкора, как нетрудно было догадаться, пойдет о таких грустных материях, как отставка. Кирилл ведь и сам знал, что пришла пора уходить, но одно дело знать и совсем другое – столкнуться воочию с печальным фактом старения своего все еще молодого – по ощущениям – и сильного – по объективным данным – организма. Однако факт. В январе Урванцеву исполнилось сорок пять. Нормальный возраст для офицера-строевика в его звании, но для полевого агента Отдела Активных Мероприятий – пограничный. То есть был бы он, скажем, разведчиком под прикрытием или нелегалом стратегической разведки, не было бы печали. Служи, товарищ Урванцев, на здоровье, коли служится, зарабатывай себе ромб в петлицы той формы, которую ты в жизни на себя не надевал и не наденешь. Но Урванцев – так уж сложилось – всю жизнь был боевиком. Вероятно, без похвальбы и преувеличений, можно было сказать, что он был лучшим в отделе. Во всяком случае, последние пятнадцать лет, несомненно, лучшим. Но даже лучшие стареют, а дело, которым он занимался, не терпело слабостей. Никаких: ни физических, ни волевых, ни профессиональных; и, если по поводу второго и третьего пунктов волноваться не приходилось, фактор здоровья, напрямую связанный с возрастом, не замечать было нельзя, даже при том, что пока все было у него в норме.

И вот его вызвали в Управление, и Кирилл, который до того старался о такой возможности даже не думать, должен был теперь – буквально лихорадочно – решать, что же ему делать. То ли выходить на пенсию – и что ему с этой пенсией делать? – то ли переходить в кабинетные «шпиёны», чтобы готовить операции, которые раскручивать уже не ему. Был, впрочем, еще один вариант. Ведь как ни крути, а формально Урванцев был полковником и числился по линии ВОСНАЗ,[89] так что мог, хотя давно уже не был строевым командиром, претендовать хотя бы на полк. Трудно, конечно, будет, но не смертельно. Как говорится, не боги горшки обжигают, и Урванцев был почти уверен, что, взвесив все за и против, нарком, скорее всего, пошел бы ему навстречу. Все-таки не чужой человек. И возможно, Кирилл, который вообще-то терпеть не мог все эти блаты и прочие протекции, «наступил бы на горло собственной песне» и обратился бы к Евгению Михайловичу, но, представив себе, какими глазами посмотрит на него после этого Левичев, даже думать о таком себе запретил.

Дело тут было в одном, случившемся много лет назад, разговоре, раз и навсегда установившем между ними, Левичевым и Урванцевым, ту систему отношений, которую Кирилл разрушать не хотел, потому что ценил больше наград и поощреций по службе. А складываться эта система отношений начала тогда, когда, пройдя нешуточный отбор и выдержав на «отлично» все экзамены и тесты, новоиспеченный курсант Красноярского Высшего командного училища ВОСНАЗ Кирилл Урванцев был вызван в кабинет начальника училища комбрига Огаянца. Войдя в кабинет начальника и вполне грамотно – с детства все-таки вдалбливали – доложив о своем прибытии, Кирилл обнаружил перед собой вместо одного комбрига целых двух, один из которых, судя по черным курчавым волосам и большому носу, был Огаянцем (Урванцев его еще не видел), а второй – тоже, естественно, незнакомый – был крупным мужиком, хоть сейчас пиши с него портрет русского крестьянина-богатыря, и носил на могучей груди целых четыре ордена Красного Знамени да еще и «Октябрьскую революцию», что в мирное время было ну очень большой редкостью.

– Здравствуйте, Кирилл, – сказал Огаянц, – присаживайтесь. Вот, товарищ комбриг хочет с вами поговорить.

– Левичев, – протянул руку богатырь. – Петр Леонидович.

– Курсант Урванцев, – пожимая сильную руку, еще раз представился Кирилл.

– Отставить формальности, – усмехнулся Левичев. – Садитесь. Я, собственно, из любопытства вас вызвал. Просто интересно.

Левичев нарочито окинул Кирилла оценивающим взглядом и удовлетворенно кивнул.

– Вы ведь из Питера, Кирилл, не так ли? – спросил он, хотя для этого не нужно было вызывать Урванцева в кабинет начальника училища. Но вопрос был задан, следовало отвечать.

– Так точно, – коротко ответил Кирилл.

– Далеко же вас занесло, – усмехнулся Левичев.

– Я хочу служить в ВОСНАЗ, – объяснил Урванцев, уже понимая, куда клонит комбриг.

– Так у вас же там рукой подать до Гельсингфорса, почему не туда?

Урванцев обратил внимание, что Левичев использовал старое название Рейснер,[90] как было принято в Петрограде, но больше, кажется, нигде в большом СССР.

– Я морпехов уважаю, – сказал он вслух. – Но служить хочу в ВОСНАЗ.

– А фамилию почему сменили? – без перехода спросил комбриг.

Ну что тут скажешь?! И захочешь утаить, не дадут. Все ведь где надо записано, и не один раз.

– При получении паспорта я принял фамилию матери, – уклончиво ответил Кирилл.

– А отец ваш, Григорий Павлович, чем провинился? – снова усмехнувшись, спросил Левичев.

– А мать моя, Галина Дмитриевна, чем провинилась? – вопросом на вопрос ответил Кирилл.

– Значит, вы, Кирилл, так за равенство полов боретесь?

– А что, нельзя?

– Можно, – миролюбиво улыбнулся комбриг. – Особенно если бы вы пошли по академической линии. Дед профессор, бабка – член-корреспондент, дядя снова профессор. Целый Ученый совет…

– Товарищ комбриг, – сказал налившийся гневом Кирилл. – Вы же все хорошо понимаете, зачем тогда спрашиваете?

– Хочу услышать из ваших собственных уст, товарищ курсант.

– Товарищ комбриг, – переведя дыхание, тихо сказал Кирилл. – Я еще тогда знал, что поеду в Красноярск. И мне очень не хотелось, чтобы кто-нибудь подумал, что я попал в училище по протекции.

– Значит, от деда не отказываетесь, я правильно понимаю? – чуть сузил глаза комбриг.

«Ну что он в самом деле!» – возмутился в душе Кирилл.