«Пулеметчик?» — спрашивает. «Нет, простой красногвардеец». — «Ну это все равно. Ложись давай за пулемет». — «Так я ж не умею». — «Ничего, сейчас научишься… Гляди, вон дырка. Видишь? Суй в нее вот эту штуку — лента называется… Засунул? Так. Теперь гляди, справа ручка. Крути ее два раза. Да не на себя, а от себя! Экий раззява!.. Ну, вот. Теперь у тебя пулемет заряжен. Понял? Берись руками вот за эти ручки, а большие пальцы кверху держи. Так. Видишь две кнопки? Чтобы открыть огонь, жми на них большими пальцами… А ну, попробуй!»

Я «попробовал», да со страху выпустил всю ленту. Двести пятьдесят штук! Тот кричит, ругается. А откуда мне знать, как его, «максимку», остановить? Он же, проклятый, палит, трясется, как бешеный!.. Ну, ладно. Тут он мне объяснил и говорит: «Будешь прикрывать отступление. А как увидишь немцев — пали!» С тем и уехал.

Привязал я лошадь покрепче да и залег за пулемет. Сколько-то времени пролежал — вижу, немцы колонной, с музыкой. Я нажал, — Митька поднял кверху большие пальцы, — они падают. Шибко хорошо получается!.. Осмелел. Вдруг позади меня как шарахнет! С орудия ударили. Я знай палю. А они по мне снарядами кроют. «Ну, — думаю, — пора уходить, да и ленты кончаются». Оглянулся — нет коня. Убежал!.. Ну, тут я, нечего делать, поднажал верст пятнадцать пешим порядком. Догнал того всадника. Оказывается, командир полка. «Ну как?» — спрашивает. «Ничего». — «Принимай пулеметную команду, будешь начальником».

Бойцы засмеялись.

— Тише, братва, начдива разбудите! — сказал Харламов с озабоченным видом.

Городовиков, он спал на сундуке, действительно заворочался, но по другой причине: сундук был с обручами, которые впивались в тело начдива.

— Ну и как же ты, принял пулеметную команду? — тихо спросил взводный Ступак, услышав, что Городовиков опять начал мерно похрапывать.

— Воздержался, — произнес Митька с солидным достоинством. — Ну, какой с меня начальник, когда я и материальной части не знал. Теперь бы другое дело…

Все замолчали. Стало слышно, как за окнами посвистывал ветер. Закопченная лампочка отбрасывала смутные блики на обожженные непогодой лица бойцов.

Городовиков проснулся, вспомнил, что завтра идти в наступление, и, лежа на спине, под свист за окном холодного ветра стал думать о событиях последних дней.

События эти начались успешно, а для белых они были трагичными. Дело было в том, что генерал Павлов, заступивший на место умершего от тифа Мамонтова, стремясь возможно скорее сразиться с Буденным, повел свою конницу, превышавшую силой Конную армию, прямиком по безлюдной Сальской степи. Он надеялся найти в обозначенных на картах хуторах коннозаводчиков теплый кров, пищу, фураж. Ничего этого не оказалось. Хутора были разрушены. Запасы фуража уничтожены. Ударили сильные морозы. Свирепый ветер пронизывал измученных, голодных казаков, которые, кляня вслух начальство, шли навстречу смерти…

Четверо суток двигалась так конница Павлова, теряя боеспособность, не находя ни фуража, ни тепла, ни пристанища, ночуя под жгучим ветром в открытой степи…

Поздним вечером Павлов сбил с ходу конную группу Думенко и, пользуясь метелью, внезапно навалился на ночлег частей Конной армии.

Дважды белые с отчаянием смертников кидались в атаку, в борьбе за тепло пуская в дело, кроме оружия, зубы и кулаки, но подоспевшие полки 6, 4 и 11-й дивизий вытеснили их снова в степь, на мороз.

Несомненно, что без поддержки Конной армии ударной группой 10-й армии, находившейся в оперативном подчинении Буденного, результат боевых действий на главном направлении Кавказского фронта был бы не столь значителен. Хоть и немногочисленные, но стойкие 20,34 и 50-я стрелковые дивизии, в особенности 20-я, являлись осью маневра Конармии.

В последних числах февраля почти все основные силы красных и белых сгруппировались на сравнительно небольшом плацдарме. По ходу часовой стрелки этот плацдарм можно обозначить следующими населенными пунктами: Ростов — Великокняжеская — Торговая — Новоалександровская — Староминская. Линия Посад Иловайский — Егорлыкская — Торговая делила этот плацдарм на две почти равные части — север и юг.

25 февраля под селом Средне-Егорлыкским произошел удачный для Конной армии встречный бой с объединенными силами белых. Крупной победе послужила хорошо организованная разведка. Едва разведчики поднялись на возвышенность, как взводный Ступак, ехавший при головном дозоре, увидел внизу, в засыпанной снегом широкой лощине, стоявшую на привале конницу белых. Тут скопилось несколько тысяч всадников. «Все было черно от конницы», — рассказывал после Ступак. Момент был исключительно выигрышный, тем более что среди белых солдат не было ни одного офицера: проявив величайшую беспечность, генерал Павлов собрал совещание командного состава вблизи передовой линии фронта. Последнего обстоятельства Ступак, конечно, не знал, но и того, что он увидел, было более чем достаточно. Взводный ахнул и сломя голову помчался к начдиву. Городовиков мигом распорядился. Двигавшаяся ближе к голове колонны конная артиллерия полевым галопом выскочила на огневую позицию, молниеносно снялась с передков и прямой наводкой — бац! бац! бац! — открыла беглый огонь по скученной коннице. Произошла невероятная паника. Каждый спешил унести ноги — кто пеший, кто конный. Артиллеристы рубили постромки, вскакивали на упряжных лошадей и уносились кто куда мог…

Слева, где шла 6-я дивизия, тоже доносился шум боя. Встретившись с частями 4-го конного корпуса белых, Тимошенко энергично атаковал неприятеля, сбил его и преследовал. Но тут к белым подошли резервы. Опираясь на развернувшуюся в центре 20-ю стрелковую дивизию, буденновцы вновь перешли в наступление. Вскоре белые дрогнули и, не выдержав повторных атак, начали постепенно отходить. Командующий войсками деникинцев генерал Сидорин, следивший за ходом боя с самолета и бросавший бомбы, по слабости зрения или по другой причине никак не мог определить, где свои, где чужие, и, как оказалось, усердно бомбил своих, чем и способствовал усилению паники.

Однако 28 февраля попытка взять Атаман-Егорлыкскую силами одной конницы не удалась. Особенно пострадали приданные Конармии кавалерийские дивизии Гая и Блинова. Они встретились с хорошо организованной обороной, попали под сосредоточенный артиллерийский огонь и подверглись фланговым конным атакам. От всей Кавказской дивизии Гая осталось 300 сабель, меньше полка. Сам Гая был тяжело ранен. Пришлось отойти.

К деникинцам беспрерывно подходили подкрепления. Теперь не оставалось никакого сомнения, что именно тут, в районе Атамаы-Егорлыкской, в самые ближайшие дни произойдет генеральное сражение между основными силами красных и белых и это сражение определит исход гражданской войны на Северном Кавказе.

Об этом и думал Ока Иванович, лежа на своем сундуке и краем уха прислушиваясь к разговорам бойцов.

— Ну а что тебе Тимошенко? — говорил Харламов молодому бойцу в заячьей шапке. — Строгий? А как же! С вашим братом, стало быть, иначе нельзя — забалуетесь…

Самим хуже будет… А так, в рассуждении мыслей, человек он справедливый, заботливый.

— Правильно, — подтвердил пожилой боец с забинтованной головой. — Я его хорошо знаю. Я ведь раньше в пехотной Богучарской дивизии служил, в конной разведке, на Украине формировались. Да. А под Новым Осколом в госпиталь попал. Плохо. Врачей нет, и сестер тоже. Поразбежались. Потому как продовольствия не было. Перевязать некому. В общем, тяжелое положение. И вот аккурат он в госпиталь заходит. Смотрит — непорядки.

— Это ты за кого говоришь? За Тимошенко? — спросил Митька Лопатин.

— Ну а за кого же! За него и говорю. Ты слушай. Да, заходит и спрашивает: «Ну как, ребята?», А бойцы ему в ответ: «Як воевать — так треба, а як заболели — так никому не треба: йоду немае, бинтов немае…» Тут он ужас как осерчал! Вызывает бойцов, с ним было два эскадрона, и приказывает: «Снять всем нижние рубахи, выстирать, высушить, нарезать бинтов и перевязать раненых пехотных товарищей». Потом потребовал эскадронного лекпома, назначил его главным врачом госпиталя и пообещал из него душу вытряхнуть и от мягкого места ноги оторвать, если он будет плохо лечить. Вот, братцы, как!

— Что и говорить — справедливый командир, — согласился взводный Ступак.