нему.

— Что ж, товарищ взводный, всякое бывает, — заметил Харламов.

— И не то бывает: у девки муж умирает, а у вдовы живет, — ляская зубами от холода, но улыбаясь, подхватил Митька.

Ступак взглянул на него, хотел что-то сказать, но только усмехнулся в желтые с сединкой усы.

— На-ка вот, погрейся. — Он отстегнул флягу и подал Митьке. — Да ты не все! Оставь! Ишь, присосался! — вскрикнул он, увидя, как Митька, запрокинув голову, без передышки тянул. — Ну а это уж тебе, Харламов, за геройство! — сказал Ступак, приняв от Митьки флягу и взболтнув ее. — На, допивай остатки.

— А вы, взводный?

— А мне, ребята, пока не за что…

Переправа закончилась. Последние всадники выбирались из реки и скакали галопом по отмели.

Городовиков сел на лошадь и, поправившись в седле, подал команду.

На берегу все задвигалось и зашевелилось. Бойцы оправляли седловку и подтягивали подпруги.

Первой выступала вторая бригада. Трубачи на вымытых до блеска белых лошадях выезжали в сторону, пропуская колонну.

Мимо Митьки, который, повеселев, не хотел упустить это зрелище, постукивая копытами, потянулись шагом всадники головного эскадрона. Эскадрон был назначен в охранение, и ему предстояло первому вступить в бой. Красноармейцы ехали взвод за взводом, оживленно переговариваясь между собой.

— И все б ничего, да вот гармонь подмочили, — говорил рябоватый боец ехавшему рядом товарищу.

Тот что-то ответил, и оба весело засмеялись. До Митьки долетели обрывки разговора*

— И такая, понимаешь, девка славная…

— А у нас хлеба завсегда хороши…

— Ты не забудь, Лихачев, за тобой табаку пачка…

— Эй, архангелы! Вы бы сыграли! — крикнул трубачам боец в шахтерской блузе.

Но капельмейстер, старый человек с синеватым от озноба лицом, не успел ответить ему: эскадрон взял рысь и с частым топотом стал быстро проходить мимо. За ним потянулась шагом колонна. Вслед за командиром головного полка боец вез свернутое знамя. На клеенчатом чехле с облупленной краской отчетливо виднелись рваные пулевые отверстия.

— А тебе что, Лопатин, отдельную команду подавать? — раздался над ним сиплый голос.

Митька оглянулся, увидел сердитое лицо Ступака и побежал к своей лошади, которую держал в поводу левофланговый боец эскадрона.

Шел десятый час утра. Ветер нес в вышине серые лохмотья разорванных туч. Сквозь синие окна прорывался солнечный свет. Степь заблестела, зацвела яркими красками.

Шкуро, вдев ногу в стремя, садился на лошадь. Злой рыжий жеребец с куцым хвостом, прижав уши, кружился на месте и мотал головой.

— Держи крепче, болван! — зло сказал Шкуро ординарцу, который с трудом сдерживал ловчившегося укусить жеребца.

Перенеся через круп толстую ногу, Шкуро грузно опустился в седло и разобрал поводья.

К нему подскакал адъютант с испуганным лицом.

— Они уже у Круглых рядов, ваше превосходительство, — доложил он, придерживая руку у фуражки и стараясь сдержать дрожание челюсти.

Шкуро повернулся в седле, воспаленными глазами взглянул на стоявшего рядом начальника штаба.

— Без ножа вы меня зарезали, полковник, — сказал он с досадой.

Начальник штаба недоуменно посмотрел на него.

— Вы понимаете, полковник, что вас надули? — повысил голос Шкуро.

— Не меня, а нас, ваше превосходительство, — холодно заметил начальник штаба.

— Вас! Нас! Черт, дьявол — не все ли равно! — закричал Шкуро. Его толстые щеки затряслись, побагровели от гнева. — Сотник! — позвал он адъютанта. — Скачите к генералу Мамонтову и доложите ему, что красные ведут наступление с северо-запада… О, черт, как они нас надули!.. Я буду при 1-й дивизии!

Шкуро всадил шпоры в бока лошади и, вильнув по-волчьи хвостом, в сопровождении конвойной сотни помчался по улице…

… Подойдя к северной окраине Воронежа, Городовиков встретил у слободы Троицкой ожесточенное сопротивление окопавшейся за колючей проволокой пехоты белых. Оставив вторую бригаду вести наступление в пешем строю, он решил остальными полками обойти и штурмовать город с запада.

Было уже около десяти часов. Небо очистилось от туч. Солнце яркими лучами заливало раскинувшуюся на возвышенности панораму Воронежа с уходившими в гору кварталами маленьких домиков и блестевшими среди них куполами. Далеко вправо, за желтыми полосами жнивья, голубела извилина Дона. Там, над крутым берегом, виднелись утопавшие в садах хутора.

Выйдя в новом направлении, Городовиков увидел, что на широком пространстве между Доном и городом шевелилась бурая масса войск. Он остановил полки в низине, слез с лошади и поднялся на бугор. На холмистой равнине строилась конница. Были видны трепетавшие под ветром значки и штандарты. Над строем, переливаясь в солнечных лучах, что-то поблескивало.

Городовиков посмотрел в бинокль. Глаза его потемнели: перед фронтом выстраивающихся войск ездил тучный всадник; под ним приплясывала большая рыжая лошадь с куцым хвостом.

Вызвав к себе командиров, Городовиков коротко объяснил им план действий. Потом он послал адъютанта со словесным донесением к Буденному и повел полки рысью навстречу противнику. Там его тоже увидели. Оттуда донеслись звуки сигнала атаки, и белые, развернувшись широкой лавиной, тронулись с места. Все поле покрылось фигурками скачущих всадников.

Обе массы всадников, прибавляя ходу и пуская лошадей во весь мах, бурей неслись навстречу друг другу. Под ногами лошадей с бешеной скоростью летела земля. Уже и тем и другим были видны лица, кричащие рты, вспыхивающие на солнце лезвия шашек и блестящие наконечники пик.

Харламов, скакавший в первой шеренге, успел только заметить, как перед ним взвился белый конь трубача, и строй, ударившись, с криком и топотом прошел через строй. На месте схватки бились, мотая головами, смятые лошади с переломанными ногами, с разбитой грудью. Старались подняться упавшие всадники. Двое, схватившись, катались по земле, били и рвали друг друга, стремясь добраться до горла.

Топот, выстрелы, скрежещущие звуки клинков, визг и ржанье лошадей слились в один общий гул. В воздухе запахло кровью и порохом.

На левом фланге, где все сбилось в кучу, сражался Харламов. Рубя сплеча и наотмашь, Харламов, бывалый солдат, не забывал поглядывать по сторонам. Он увидел, как сломавший клинок взводный Ступак, широко размахнувшись, хватил кулаком в ухо усатого есаула и как тот, покачнувшись в седле, упал под ноги коня. Конь сверкнул кровавыми глазами, подхватил и понес в поле застрявшего в стремени всадника.

Несмотря на то, что вокруг сыпались удары, падали люди и лошади и каждый неверный шаг грозил смертью, Харламов повис с седла вниз головой, схватил брошенный кем-то клинок, выпрямился и подал его Ступаку. Потом, снова кинувшись в бой, он увидел, как два молодых солдата — красный и белый, — видимо, в первый раз участвуя в рубке, нерешительно шпыняли один другого клинками.

— Руби, чего смотришь? — зло крикнул Харламов бойцу.

Тот оглянулся на крик и, набравшись храбрости, нанес противнику сильный удар.

— Молодец! Так! — Харламов, подобрав поводья, поскакал к своему эскадрону.

— Держись! Держись, Иван! — крикнул он, увидев, что Ивана Колыхайло окружили три белоказака.

Он бросился на помощь товарищу, но не успел доскакать. Здоровенный урядник рубанул кузнеца с правого боку, и Иван Колыхайло, вскинув руками, зашатался в седле. Конь его взвился на дыбы и повалился, придавив уже мертвое тело хозяина…

Митька Лопатин отбивался от наседавших на него белых. Один из них, толстый, в погонах урядника, уже достал его шашкой в больное плечо. Видя перед собой перекошенные скуластые лица, Митька чертом