— Мне совершенно неизвестны обстоятельства смерти генерала Каледина, — подхватил Злынский, — и если позволите…

— Казаки не выполнили его приказа. Он не смог перенести этого. Я имею в виду приказ о мобилизации, — пояснил Попов. — Лишь небольшая часть казаков, преимущественно старики, явилась на мобилизационные пункты. Тогда атаман сказал, как мне помнится, следующее: «Казачество отказалось выполнить приказ. Следовательно, казачества более не существует. А если нет казачества более, то не должно быть и атамана».

Попов помолчал, поджав губы, вскрыл конверт и принялся за письмо.

Злынский молча осматривал комнату. Пол просторного кабинета был застелен темно-красным ковром, стоял большой диван и такие же старинные кресла. Чуть слышно тикали стенные часы. Из лепных позолоченных рам смотрели потускневшие портреты донских атаманов. Одна из рам была пуста. Кто-то, видимо, наспех вырезал полотно, и с одного края свисал неряшливый лоскут. За простреленными и заклеенными бумагой стеклами венецианских окон шевелились оголенные деревья дворцового сада.

В нем не так давно мог прогуливаться лишь один наказной атаман. Среди деревьев сиротливо торчал засыпанный снегом пустой пьедестал. На нем стоял раньше памятник Платову, но в октябре прошлого года восставшие солдаты под горячую руку сняли его с пьедестала.

До боли сжав тонкие губы, отчего выражение его рта стало еще более жестким, Злынский глядел на разрушенный памятник. Попов, отложив прочитанное письмо, пытливо посмотрел на него.

— Что с вами, ротмистр? — спросил он, поправляя пенсне. — Вам нездоровится?

— Никак нет, здоров. — Злынский выпрямился. — Возмущен фактом, — он кивнул на окно, голос его задрожал. — Не могу хладнокровно смотреть…

Попов пожал плечами.

— Все это в порядке вещей, — произнес он спокойно. — Стихия. Тут, пожалуй, и винить никого не приходится.

— Извините, ваше превосходительство, но мне бы хотелось точно узнать, что произошло на Дону за эти три месяца, то есть со времени захвата власти совдепами, — попросил Злынский.

— А разве вам не известно?

— Не совсем. Первые сведения я получил еще в Лондоне, но…

— Позвольте, а как вы туда попали? — удивился Попов.

— Я состоял при военном агенте и только что вернулся в Россию. И знаете, за границей, по-моему, слишком легко смотрят на все эти события, предсказывая поражение революции в самое ближайшее время. Между прочим, и в узких кругах Петрограда такие же настроения. Но, по правде сказать, я начал сомневаться в этом еще в дороге. Происходит что-то невероятное. Мне кажется, что борьба будет чрезвычайно серьезной. Это только начало.

— Да, да, — подтвердил Попов, — события приобрели исключительно плохой оборот. Я постараюсь вас информировать, но прошу учесть, ротмистр, что я, собственно говоря, не политический деятель. Да и вообще никогда не интересовался политикой.

И тут Злынский узнал, что казаки не только отказываются выступать, — многие открыто встают на сторону революции. Недавно в станице Каменской, что в семидесяти верстах от Новочеркасска, состоялся съезд фронтового казачества. 10 января 1918 года съезд избрал Военно-революционный комитет и своим постановлением выступил против наказного атамана Каледина, пытавшегося бросить казаков на подавление революции. Верно, полного единодушия достигнуто не было, но все же большинство делегатов, особенно из верхнедонских, пошло за большевиками. И это, как сказал Попов, закономерно, потому что основная масса казачества, главным образом северных областей, живущая на неудобных землях, за время войны обеднела. Короче говоря, некоторая часть казаков превратилась в рабочих. Эта группа вносит в казачью семью новые идеи.

— Поэтому, — говорил Попов, — я имею под рукой всего лишь два надежных полка. Это капля в море…

— Ваше превосходительство, а правда, я слышал, в станицу Богаевскую ворвалась какая-то банда и подвергла ее полному разграблению? — спросил Злынский. — Станица, говорят, накануне восстания.

— Знаю про этот случай, — подтвердил Попов. — В Богаевскую ворвалась банда анархистов, именующая себя каким-то мудреным названием… Ну хорошо, предположим, станица восстанет. Что это мне даст? Сотни три казаков. Нет, ротмистр, есть другой выход. Я отказался уходить вместе с генералом Корниловым на Кубань. Почему? — Атаман значительно посмотрел на Злынского сквозь пенсне. — Потому, что сегодня в ночь я ухожу в Сальскую степь. Там я соберу конные полки и брошу их против совдепов… Вы только подумайте, — продолжал Попов, оживляясь, — десятки тысяч природных наездников! Любыми мерами я посажу их на прекрасных донских лошадей. Вы знаете, ведь в этих местах у коннозаводчиков огромные табуны… Представляете, какая это будет сила? — Попов встал из-за стола, в волнении прошелся по кабинету, постоял у карты, висевшей на противоположной от окон стене, что-то прикидывая, и возвратился на место.

Поднявшийся было вслед за ним Злынский снова опустился на стул.

— А ведь это прекрасная мысль, ваше превосходительство, — тихо, словно про себя, проговорил он.

— Я разверну в Сальской степи полки и дивизии, — продолжал атаман. — Собственно говоря, в некоторых пунктах у меня уже есть свои люди. Я имею от них весьма ценные сведения.

— А велика ли армия у генерала Корнилова? — поинтересовался Злынский.

— Армия?! — Попов горько усмехнулся. — Разве можно назвать армией отряд в пять тысяч штыков, преимущественно офицеров? Нет, русское офицерство плохо откликнулось на призыв главнокомандующего. Оно предпочитает отсиживаться в кустах или служить у большевиков… Ну, все это мы, даст бог, им припомним… Послушайте, ротмистр, оставайтесь у меня! Корнилова вам не догнать. Он уже на Кубани. Да и риску много. Вы офицер генерального штаба. Поможете мне при формированиях… Ну как? Согласны?

Злынский решительно встал.

— Почту за честь, ваше превосходительство, — сказал он, вытягиваясь.

— Ну и прекрасно. Буду рад видеть вас в своем штабе. А пока рекомендую вам отдохнуть перед походом.

Генерал вызвал дежурного адъютанта, поручил ему устроить Злынского и, оставшись один, занялся маршрутом предстоящего похода.

За некоторое время до этих событий на станции Великокняжеской вышел из поезда кряжистый человек в военной шинели, с пышными усами на молодом худощавом лице.

Поправив вещевой мешок, висевший за плечами, он уверенно направился мимо вокзала туда, где, как он хорошо знал, еще лет пять тому назад находилась калитка. Но на калитке висел большой ржавый замок. Недолго думая, приезжий схватился за верхний край решетки и легко перемахнул ограду. С довольным видом человека, не привыкшего останавливаться перед препятствиями, он направился к центру станицы. Идти надо было версты полторы.

Старинная окружная станица Карачапракская, переименованная в 1865 году в Великокняжескую [1] по случаю зачисления в станичный юрт одного из великих князей, как почти все донские станицы, раскинулась на ровном месте и в зимнюю пору представляла собой довольно унылое зрелище: однообразные курени с палисадами, стоящие в ряд по обеим сторонам широких улиц, на окраинах мазанки пришельцев на Дон — иногородних, преимущественно украинцев, или хохлов, как называли их казаки.

Стояла оттепель, и приезжий шел медленно, с трудом выдирая ноги из черной, как вар, липкой грязи. Навстречу изредка попадались верховые казаки. Иные равнодушным взглядом скользили по пешеходу, другие оборачивались и смотрели ему вслед, словно припоминая, где они встречали этого бравого на вид человека.

Приезжий вошел уже в станицу, когда в сыром пасмурном воздухе поплыли тревожные звуки набата. Он оглянулся — не горит ли где — и прибавил шагу…

На площади у церкви шумела сходка. В толпе пестрели околыши казаков, цветные головные платки, шапки и фуражки иногородних. По тому, как спорящие наступали один на другого с озлобленными потными лицами, было видно, что сходка вот-вот закончится дракой.