— А ведь, кажется, ничего получилось, — сказал он с довольной улыбкой, перечитав написанное. — Нет, и верно, ничего. Так пойдет. — И он прилег на расставленную у противоположной стены походную койку.

Но долго спать ему но пришлось. То тревожное чувство, которое он ощутил при чтении приказа, подняло его в шестом часу утра. За окном слышны были негромкие голоса, стук конских копыт и еще какие- то звуки. Бахтуров подумал, что уборка лошадей уже началась, и решил пойти в политотдел.

Спустя некоторое время он вышел на улицу и, осмотревшись, направился в ту сторону, откуда в темноте слышался шелест щеток, часто проводимых по шерсти, и редкое, в два раза, постукивание скребниц.

— Стой, кто идет? — спросил густой низкий голос.

— Бахтуров. А это кто?

— Патруль, товарищ комиссар, — сказал тот же голос. — Стало быть, улицу охраняем. — Патрульный подвинулся, чтобы поближе разглядеть комиссара.

Теперь и Бахтуров увидел почти вплотную молодое лицо.

— Давно заступили в наряд? — спросил он.

— С двух часов, товарищ комиссар.

— Поди, спать хочется?

— А нам хоть двое суток не спать, только бы скорее до гадов добраться. Они тут покомандовали. Как есть все ограбили.

— Вы что, старый боец?

— Так точно. Я с Семеном Михайловичем, стало быть, вместе с восемнадцатого года воюю.

— Как ваша фамилия?

— Харламов, товарищ комиссар.

— Ну, как у вас кони, товарищ Харламов?

— В полном порядке. Шипы как есть всем ввернули. Теперь поскользаться не будут. В общем, к бою готовы, товарищ комиссар.

— Факт! — ввернул из темноты чей-то голос. — Бойцы рвутся в бой.

— Это кто говорит?

— Лекпом второго эскадрона, товарищ военкомдив! — сказал в ответ голос.

— Следовательно, к бою готовы, — сказал Бахтуров. — Иначе и быть не может. Это, товарищи, будет последний и решительный бой.

— Так и в «Интернационале» поется, — подхватил подошедший сбоку Аниська.

— А новые бойцы? — спросил Бахтуров. — Как их настроение?

— Трудно сказать, товарищ комиссар, — ответил Харламов. — Стало быть, в бою мы их не видали. Не знаем.

— Товарищ военкомдив, не найдется ли у вас закурить? — попросил Кузьмич. — А то с вечера не куривши.

Бахтуров сунул руку в карман, достал кисет и подал его лекпому.

Брезжил рассвет. Уже были видны головы и хвосты стоявших вдоль плетня лошадей. Уборка заканчивалась.

— Благодарствую, товарищ военкомдив, — сказал Кузьмич, отдавая кисет. — А то, факт, вконец прокурился.

Со стороны стремительно надвинулась небольшая фигурка, и бойкий женский голос заговорил:

— Ой, мамыньки! Кузьмич! А я обыскалась! Вас ищут, ищут, а он, эва, где лясы точит! Идите живо до врача! Вот всыплет он вам кузькину мать!

— Не шуми, не шуми, Авдотья Семеновна, — вразумительно загудел лекпом. — Видишь, разговариваем, — он кивнул на бойцов. — Надо соображение мыслей иметь.

— Здрасте! Да идите же вы наконец! Там бутыль со спиртом разбили. Врач осерчал — нет спасенья. Говорит: «Как только в Крым придем, первым делом Кузьмича на губу!»

— Ну ладно, будет!

— Кто будит, тот сам рано встает. Идите скорей!

— Дуська, ты разве не видишь? — шепнул ей Анись-ка. — Гляди, кто стоит.

— Ой, мамыньки! — Дуська всплеснула руками. — Товарищ комиссар! А я ж в темноте вас не узнала. Виновата. Извините, пожалуйста.

— Ничего, ничего, — сказал Бахтуров, сдерживая улыбку. — Так как же у вас бутыль-то разбили?

— Конь ее мордой разбил. Она ж в тачанке лежала. Ну, конь ее пихнул и разбил. Пьяный лежит.

— Пьяный? Кто пьяный?

— Конь. Сена мокрого нажевался и захмелел.

— Правильно, — подтвердил Харламов. — Кони это дело любят. У нас, стало быть, такой случай произошел еще в германскую войну, как по Галиции шли.

В редеющей мгле раздался визг подравшихся лошадей.

— Ребята, что это вы делаете? Кто там коней пораспустил? Ну как вы, ей-богу, не понимаете? — сердито закричал простуженный голос. — А ну, айда на водопой!

Бахтуров докурил папиросу, притушил ее ногой и, пожелав конармейцам полной удачи в предстоящем бою, направился в штаб. Светало. Навстречу ему выходил из боковой улицы какой-то обоз. Подойдя ближе, Бахтуров увидел бесконечную вереницу тачанок. На каждой сидело по нескольку странно одетых вооруженных людей. Рядом с тачанками ехало множество конных.

— Какой части, товарищи? — спросил Бахтуров.

— Небесная кавалерия — даешь, берешь, огребаешь! — с насмешливой грубостью отвечал ехавший впереди невзрачный всадник в офицерской бекеше.

добавил всадник в бобровой шапке. По тачанкам пронесся хохот.

— Ловко отбрил! — усмехнулся сидевший в тачанке лохматый человек с прозрачно-бледным лицом актера-пропойцы.

«Махновцы!» — решил Бахтуров.

Так оно и было. Сам Махно, сославшись на нездоровье, остался в тылу. Он слышал, что у белых на Перекопе много артиллерии. Это обстоятельство и послужило причиной его внезапной болезни. Колонну вел его помощник Каретников. Он-то и ответил на вопрос Бахтурова и теперь, оглядываясь на военкома, шептал что-то ехавшему рядом с ним Щусю.

Выступив в восемь часов утра из Каховки, 11-я дивизия двигалась к селу Агайман.

Была пройдена почти половина пути. Хорошая с утра погода к полудню сменилась метелью. Ледяной ветер кружил в степи снежные вихри, с воем и свистом неистово хлестал по колонне и злой колючей крупой бил в лица бойцов.

Впереди, на белом покрове степи, едва заметными черными точками мелькали дозорные.

Вихров; ехавший на своем обычном месте позади Ивана Ильича, тер замерзшие уши и ерзал по седлу, чувствуя, как сухой снег, словно белые колючие искры, летел в глаза и обжигал воспаленное лицо. На ночлеге в Каховке Харламов достал где-то стеганый ватник и принес его командиру, но Вихров отказался от ватника и теперь, ругая себя за отказ, мерз отчаянно. Ему казалось, что ледяной обруч все сильнее сжимал его голову, а встречный ветер продувал-др самых костей. «А ведь так я, пожалуй, замерзну, — подумал