штурмовала вагоны штабного поезда. Началась безобразная борьба за право на существование. На место одного ликвидируемого учреждения возникали десятки новых. Так, вместо Освага появились всевозможные пресс-бюро, инфоты, осоготы и т. п. «Ликвидации» сводились к бесконечным перебежкам ликвидируемых под новую вывеску, и были специалисты, ухитрявшиеся менять свою кожу по нескольку раз в течение одной весны и укладывать «ликвидационные» во все четыре кармана.

Не лучше обстояло дело и с организацией административного управлением. Крым и северная Таврия были наводнены отбросами старой царской администрации. В этом отношении наблюдалась картина полной реставрации, вплоть до ношения дореволюционной формы. О том, как относились к своим обязанностям эти администраторы, и писал в эти дни в своем рапорте на имя начальника штаба главнокомандующего полковник Бородин.

«Надзиратели, стражники, — писал он. — пьянствуют, дебоширят, бьют морды крестьянам, берут взятки, обещая за это освобождение от мобилизации и освобождение от ареста. Под арест же сажаются крестьяне не только без достаточных к тому поводов, но и с целью вымогательства.

Пристава смотрят сквозь пальцы на преступные деяния низших чинов, сами участвуя в попойках и в сокрытии преступлений.

Пристава, надзиратели, стражники, волостные старшины и старосты бездействуют и пристрастно относятся к зажиточным крестьянам, от которых можно кое-что получить «детишкам на молочишко». Это вызывает у крестьян ярко враждебное отношение к власти.

Население буквально стонет от произвола, от полной беззащитности, от распущенной, кикем и ничем не сдерживаемой офицерской и солдатской вольницы. Защиты у деревни нет никакой. Крестьянин является абсолютно бесправным существом и находится, можно сказать, вне закона…»

«Чиновники высокомерны, продажны, неспособны и бесчестны, — отмечали в своих корреспонденциях представители иностранной печати. — Они ничего не поняли в совершившемся, и в их глазах старая жизнь возобновляется после некоторого перерыва…»

Действительно, никогда еще воровство, казнокрадство и взяточничество среди белых тылов не достигало таких размеров, как в эту заключительную стадию гражданской войны. Этим объяснялось то обстоятельство, что вместо числящихся на бумаге долговременных укреплений с дальнобойной артиллерией на фронте были почти повсеместно традиционные канавы, и только один Перекоп, находившийся на глазах у начальства, блистал блиндажами. Этим объяснялось и то, что московские газеты попадали в белогвардейские окопы раньше севастопольских, так как врангелевские газетчики воровали и перепродавали бумагу, выпуская газеты ничтожными тиражами. Этим объяснялось и плохое снабжение солдат и доставка с фронта почти ежедневно сотен замороженных трупов в те дни, когда белый Крым переживал агонию…

Однако путем целого ряда мероприятий Врангелю удалось свести разрозненные части в определенные войсковые соединения и приготовиться к наступлению.

В ночь на 7 июня реорганизованная белая армия перешла в наступление, в большинстве своем веря, что она идет не на безумное, заранее проигранное дело, а, как ее уверили в этом, во имя мировой цивилизации, поддержка которой ей обеспечена не только одними комплиментами из Вашингтона, Парижа и Лондона. С этой надеждой полки, а среди них тысячи молодых обманутых людей ринулись вперед через валы древнего Перекопа…

Пользуясь тем, что Красная Армия была занята упорными боями со вторгнувшимися на территорию Украины белополяками, Врангель быстро продвигался по северной Таврии. Уже разъезды черкесов конного корпуса генерала Барбовича подходили к Екатеринославу. Уже белая пресса торжественно заявляла, что союзник Врангеля, батько Махно, занял Полтавскую губернию и весь Донецкий бассейн. В белых штабах говорили о каком-то атамане Володине, предложившем вступить в союз с ним. «Мои союзники — хоть сам черт, лишь бы он был с нами», — говорил Врангель, разъезжая по фронту в своем поезде. И точно, во время стоянок поезда в Мелитополе и в других городах к нему приезжали какие-то «камышовые батьки» с аршинными усами, как у камышовых котов. Увешанные поверх кожаных курток пистолетами всех систем мира, они представляли собой более чем странное зрелище. В широченных штанах, перехваченных по тучному брюху алыми, голубыми или зелеными шарфами, они небрежно шагали прямо поверх дверец привозивших их штабных автомобилей, вызывая своим видом крайнее смущение у чинов штаба. Они величали себя атаманами повстанческих отрядов, а на самом деле были главарями погромных банд, состоявших из бродяг, каторжников и уголовных преступников…

Но вскоре победное настроение несколько упало: из мобилизации, на которую так рассчитывал Врангель, ничего не вышло. Население относилось к белым явно враждебно. Кто уходил в камыши, кто хоронился в днепровских плавнях, кто седлал лошадь подушкой и пробирался на север, навстречу полкам Красной Армии. Все же у Врангеля к этому времени было достаточно сил, чтобы прочно занять фронт от Бердянска до Херсона, а к концу сентября раздвинуть границы занятого им плацдарма до Мариуполя и Александровска [37].

Но тут Врангель получил сокрушительный удар от фланговых частей Юго-западного фронта, был вынужден приостановить движение и перейти к обороне.

Война с Нилсудским заканчивалась. Владимир Ильич Ленин провозгласил новый боевой лозунг:

«Все на борьбу с Врангелем!»

Конармия, сгруппировавшаяся к этому времени в районе Бердичева и оказывавшая огромную помощь пострадавшим во время войны крестьянским хозяйствам, получила приказ срочно выступить в поход на Южный фронт.

В пятом часу пополудни 28 октября 1920 года 11-я дивизия, проделавшая в составе Конармии семисотверстный поход с Юго-западного на Южный фронт, вступила на понтонный мост через Днепр между Бериславлем и Каховкой и начала переправу на левый берег реки.

Начинало смеркаться. На востоке, где трепетало багровое зарево, слышался гром канонады. Там латышская дивизия, прорвав фронт второго армейского корпуса белых, раскрывала ворота для Конной армии, которая согласно приказу Фрунзе, командовавшего Южным фронтом, должна была двинуться в рейд и перехватить отходившие в Крым войска Врангеля. 4-я и 14-я дивизии еще сутра начали переправу и теперь уже быстрым маршем шли к Перекопу.

По узкому настилу моста бесконечным потоком двигалась конница. Лошади, похрапывая, косились на бежавшую под ногами темную воду. Понтонеры размахивали красными флажками, указывая дистанции между частями. Бойцы ехали молча.

61-й полк шел этот переход за второй бригадой, и Иван Ильич Ладыгин, вновь принявший эскадрон после возвращения из госпиталя командира полка, то и дело привставал на стременах, стараясь разглядеть, что делается на мосту и почему медленно идет переправа.

Приглядываясь, он увидел на одном из понтонов коменданта штаба дивизии, который с гневным выражением на красном лице кричал на ездового проходившей мимо него батареи:

— Куда? Куда правишь? Держи серединой!

Ездовой, молодой парень в зимнем расстегнутом шлеме, ударил плетью часто переступавшую и приседавшую на задние ноги правую подручную лошадь. Она, зло прижав уши, с силой легла в шорки, катая клубки мускулов на широкой, мокрой от пота груди, потянула орудие на середину моста.

Внезапно шум голосов прошел по колонне. Потом впереди послышались крики «ура».

По часто упоминаемым именам Буденного и Ворошилова Иван Ильич понял, что бойцы увидели и приветствуют их. Действительно, приблизившись к противоположному берегу, он заметил на возвышении группу всадников. Тут были Ворошилов, Буденный, Морозов и Бахтуров. Штаб — пять-шесть человек с развевавшимся на пике значком — стоял несколько поодаль.

Буденный, показывая на карте, говорил что-то Морозову, и тот утвердительно кивал головой. Ворошилов зоркими глазами поглядывал на бойцов, беседуя с Бахтуровым.

Колонна выходила в степь. Подул холодный ветер. Копыта лошадей зазвенели по одубевшей