здания как жемчужины, стены как оправа… осунулся, погрустнел.

Даттама, однако, пронесли мимо площади для назиданий под самыми иршахчановыми очами, мимо управ, мимо цехов, через семь ворот, через пять арок — вниз, вглубь, — крытой дорогой внутрь Шакуникова храма.

Развязали, повели… Сюда мятежники не ходили: лес колонн, кущи столбов, старая катальпа меж золотых столбиков, нефритовая галерея… Ввели в павильон: стены — в узорочье, узорочье — в зеркалах, от зеркал павильон как человечья душа: снаружи — замкнут, изнутри — безграничен.

В зеркальной комнате сидели трое, настоятель храма Шакуника, секретарь экзарха Арфарра, и сам экзарх. Экзарх обмахивался веером, а Арфарра прямо на коленях держал обнаженный меч.

Экзарх махнул веером, стражники ушли и затворили за собой дверь, но рук Даттаму так и не развязали. Экзарх кивнул Даттаму, чтобы тот сел, и проговорил:

— Великий Вей, как ты бледен! Как спаржа, отлежавшаяся в земле.

Даттам пожал плечами:

— Я так понимаю, — сказал он, — что мой дядя вчера отступил от города, и меня завезли сюда попрощаться перед казнью.

— Ваш дядя, — сказал экзарх, — вчера был назначен моим указом наместником Варнарайна, а сегодня утром его войска вместе с моими войсками выступили против разбойника Бажара. Только злодеяния прежних властей толкнули народ на мятеж: почему бы не помириться с теми бунтовщиками, которые, по мере сил, выказывали свою преданность династии?

Даттам помолчал, а потом сказал:

— Я знаю Рехетту. Он отпустит войска, а сам покончит с собой.

Экзарх засмеялся:

— Ты, Даттам, знаешь своего дядю еще хуже, чем черную магию, — и протянул Даттаму зеленый треугольник.

Даттам развернул письмо: а это был ежемесячный отчет соглядатая. Адресован он был лично Харсоме, а подписан пророком, и число на нем стояло за две недели до начала восстания.

Тут-то Даттам понял, и отчего пророк отказался от императорского титула, и отчего не хотел звать варваров, и отчего поверил Баршаргу.

— Это что ж, — спросил Даттам нового наследника империи, — мы подняли восстание по твоей указке?

— Разумеется, да, — сказал справа Арфарра. — Истинные причины вещей скрыты от людских глаз, однако же нет вещей, у которых не было бы истинных причин.

— Разумеется, нет, — сказал настоятель храма Шакуника. — Провокация опасная вещь. Если государство играет с огнем, как ребенок, оно, как ребенок, и обожжется.

Тогда Даттам повернулся к монаху.

— И вы обо всем знали, — спросил он, — еще до того, как продали нам зерно, содрав за опасность впятеро против обыкновенного?

Настоятель удивился:

— Никакого мы зерна не продавали… В благодарственном манифесте экзарха как раз отмечено, что монастырь прислал в Анхель рис даром, в дни народного бедствия …

Помолчал и прибавил:

— Между прочим, наш дар окупился сторицей, —господин экзарх пожаловал нам земли по Левому Орху.

Даттам уронил голову в скованные руки и прошептал:

— Значит, мы даже не могли выиграть. Великий Вей — вождь повстанцев — провокатор правительства!

И расхохотался. Потом умолк и спросил:

— Ну а мне-то вы зачем все это рассказываете? Перед виселицей? Я-то милости недостоин, я провокатором не был…

Арфарра молчал.

— Не скрою, — сказал Харсома, — ваши преступления велики, господин Даттам. Пролиты реки крови, пепел от рисовых хранилищ достигает локтя толщиной, матери варят младшего брата на ужин старшему… Кто-то же должен за все это отвечать?

— Тот, кто нанимал провокаторов, — заорал Даттам, вскакивая на ноги.

— Сядь, — негромко сказал Харсома.

— Нет не сяду! Мы сожгли половину провинции и продавали варварам другую, — и все затем только, чтобы ты сел на место этого мерзавца Падашны?

Но тут Даттама, от слабости, зашатало на ногах, и он действительно сел в кресло, чтобы не упасть в ноги Харсоме. Потом он повернулся к настоятелю храма Шакуника и спросил:

— А что вы сделали с теми сорока тысячами золотых, которые я заплатил вам за зерно?

— Я уже ответил вам, — сказал настоятель, — что никакого зерна храм бунтовщикам не продавал, но если вы так настаиваете, я могу сказать, что эти деньги мы ссудили правительству на определенном условии.