В шестом месяце Даттам подошел к столице провинции Анхель. Никто не думал, что Даттам так быстро переправится через реку, потому что наместник сжег все лодки.
Но в Харайне крестьяне возят масло в деревянных долбленых кувшинах, затыкая их так прочно, что кувшины, связанные бечевой, сами плывут по воде вслед за лодкой, и вот эти-то кувшины наместник не догадался сжечь, так как никогда не видал, чтобы кувшины использовались вместо лодок. А Даттам конфисковал кувшины и навел из них сплошной мост, укрепив их якорями на воде и насыпав сверху сучья и хворост.
В Анхеле были двухгодовые запасы продовольствия для всей провинции, и повстанцам надо было взять город до прихода войск и до зимних дождей. Больше продовольствия было добыть неоткуда. Те крестьяне, которым государь совсем недавно приказал сеять рис вместо винограда и справлять рисовые праздники, почти все сражались в их войсках.
Наместник разорил окрестные поля, свез все, что можно, в город, вырезал тех, кто по доносам, сочувствовал разбойникам. Наместник был безбожником, но вывесил объявления, что Рехетта колдовать не умеет, а сам потихоньку велел распространять слухи, что у правительства колдуны лучше. И, действительно, старая женщина, мать Хариза, многое могла. Возьмет горшок, пошепчет, кинет уголья, — и тут же в лагере взрываются бочки с Даттамовым маслом… Против этого колдовства Даттам был бессилен. Велел, однако, построить деревянного идола выше городских стен: четыре рта плюются камнями, брюхо прикрыто кожаной плетенкой, в брюхе шестьсот человек. Еще наделали по чертежам черепах.
Воистину: машины рождаются в мире, лишенном гармонии, и нужны тем, кто поедает людей: богачам и полководцам.
Наместник увидел идола и рассмеялся:
— У повстанцев все общее, даже щит один на всех.
И велел готовить горючий хворост, чтоб забрасывать плетенку.
В день Имень повстанцы помолились, попостились и пошли на штурм. Деревянный идол не горел, потому что Даттам пропитал плетенку какой-то гадостью. Вечером деревянного идола отвели. Проскакал Бажар, пустил в город стрелу о запиской:
«Пусть-де наместник протопит хорошенько свои бани, завтра Бажар будет в них мыться».
Наместник вздохнул и сказал:
— Если не случится чуда, завтра город возьмут.
Хариз бросился к матери. Та покачала головой:
— Это в мирное время можно было колдовать с помощью косточек, а теперь война, безкровное колдовство на ней не поможет!
Велела привести из тюрьмы трех мятежников, иссекла их в лапшу, набрала в рот крови, — как прыснет!
Тут же загрохотал гром, налетели молнии, — зимние дожди начались на месяц раньше срока, и наутро колеса деревянного идола застряли в грязи.
Мятежники стали предаваться грабежу.
Среди повстанцев начались раздоры.
Правительственных войск не было.
Сам Бажар колдуном не был. Рехетта дал ему одного из небесных кузнецов, Аюна. Как-то Бажар переправлялся через реку. Был самый дождь, Бавар подъехал, видит: Аюн в палатке забавляется с девицей. Бажар рассердился:
— Войско не может переправиться, а ты развратничаешь.
Аюн засмеялся, махнул рукавом: вместо девицы стал кусок бамбука. Тогда Бажар велел связать Аюна и опустил по пояс в воду:
— Сумеешь до вечера осушить реку, — помилую, не сумеешь — казню.
Аюн реку выпил, и войска переправились как посуху. Бажар, однако, все равно его казнил. С этого времени, говорят, Бажар и Рехетта стали недолюбливать друг друга.
Еще объявилось суеверие: братья длинного хлеба. Говорили, что не только имущество, но и жены должны быть общими. Сбрасывали о себя одежду, совокуплялись на глазах у всех. Каждый из них считал богом сам себя, и Рехетта не мог этого стерпеть, ибо считал, что богами бывают лишь избранные. Говорили: бог не может красть, потому что богу и так принадлежит все. Забирали добро не только у богачей, но и у бедняков, сопротивлявшихся убивали как святотатцев.
Даттам взял отряд и загнал их в озеро. Те не защищались, потому что веровали в неуязвимость, только кричали: «Я бог, я мир сотворил, его без меня не будет!» Многие сильно визжали. Ну, чего ты визжишь! и отец твой, и мать твоя отправились туда, а ты все-таки визжишь…
В деревнях священные деревья увесили в честь Мереника лентами и трупами. Жгли ведомости и чиновников. Сотник Маршерд как-то спросил Даттама, отчего он больше не заговаривает о совете выборных.
Даттам помолчал и ответил:
— Я хотел передать власть из рук неудачников в руки народа, а теперь неудачники — все.
Между тем ему просто понравилась власть.
Однажды вечером Даттам усышал, как его люди пели песню о будущем. В песне говорилось, что в будущем не будет ни твоего, ни моего. Пели так:
Там ни будет ни гор, ни равнин,
Все покроет песок золотистый,
