но всего лишь к тете в Абердин. Это не так уж скверно. Куда лучше, чем выходить замуж!

— Ты станешь монахиней?

— Папа этого не говорил, так что не тревожься. А я не видела тетю уже несколько лет. Это будет приятная перемена, и мне не придется думать о муже, которого мне навязывают, по крайней мере некоторое время не придется, Честное слово, Найел, я не чувствую себя такой уж несчастной.

— А ты вернешься?

— Отец очень разозлился, так что пока не знаю. Но даже если меня заставят постричься в монахини, это лучше, чем замужество без любви.

— Ты так не думаешь, Шийна.

— Нет, думаю. Наши родители не любили друг друга, Найел. Ты никогда не видел их вместе, но я-то хорошо все помню. Лучше остаться незамужней, чем выходить замуж без любви.

— Я поговорю с отцом.

— Ни за что! Если я останусь здесь, он попросту найдет мне другого жениха. Я уеду, Найел, и не надо этому противиться и пытаться что-то предпринять. И ни в коем случае не признавайся в том, что ты сделал, понимаешь? Обещаешь мне?

Найел кивнул, но неохотно. Все вышло совсем не так, как думалось. Но он уже ничему не мог помочь. Все было решено. Он действовал в порыве чувства, из любви к сестре. Но не в его силах было предвидеть окончательный результат.

— Я скоро приеду навестить тебя, — сказал он.

— Если отец тебя отпустит. Я буду рада, — улыбнулась Шийна.

Найел внезапно обнял ее, слезы ручьем полились у него из глаз.

— Ох, Шийна, мне так жаль!

— Держись, мой дорогой. Это не твоя вина. И не тревожься обо мне. Мне будет хорошо в Абердине. Я до сих пор не бывала так далеко на севере. И мне в самом деле хочется туда поехать. Даже лучше, если мы с отцом расстанемся на время. Я не могу сейчас жить с ним в одном доме.

В последующие недели Шийна часто вспоминала задушевный разговор с Найелом. Абердин, расположенный почти в пятидесяти милях от дома, был для нее как чужая страна. Город был многолюдный и грязный, ходить по улицам следовало с осторожностью, того и гляди угодит тебе на голову содержимое ночного горшка либо какой-нибудь мусор. Однако торговля процветала, в гавани теснились корабли, работали в городе и мастера многих ремесел.

Первые дни Шийна гуляла по Абердину, с любопытством рассматривая красивые дома, но вскоре бросила это занятие. Конечно, много интересного монастырь, университет, разные лавочки, — но уж очень много хайлендеров. Их легко было узнать, ноги у них между пледом и башмаками были голыми. Лоулендеры носили узкие штаны либо чулки и широкие короткие панталоны. Крестьяне-лоулендеры ходили в длинных широких штанах.

Но не только из страха перед голоногими горцами Шийна перестала ходить по городу — на каждом углу к ней приставали нищие, поток которых воистину не иссякал. Абердин вообще был переполнен беднотой — и профессиональными попрошайками, и теми, кто искал работу.

Каждое утро Шийна покидала аскетически обставленные комнаты тетушки в монастыре и отправлялась в богадельню — почти развалившееся каменное здание. Находилось оно в нескольких кварталах от монастыря. По существу, это был странноприимный дом, где утомленный дорогой человек мог получить горячую пищу и чистую постель на ночь либо две — пока не найдет работу. Но дом этот превратился в прибежище для нищих и бродяг. Прибежище малое, всего на десять коек. Соблюдалось лишь правило не задерживаться больше одной-двух ночей, и у дверей вечно слонялись новые желающие.

Тетка Шийны вовсе не должна была являться туда ежедневно, однако не пропускала ни дня. Там жил священник, присматривавший за раздачей пищи, но он был стар и не справлялся с многочисленными обязанностями. Все, кто ночевал в доме, должны были выстирать после себя постельное белье и перемыть посуду, но постояльцы и не думали выполнять все это, и только монахини своей повседневной заботой удерживали дом от превращения в очаг заразы.

Тетка начинала день с появления в богадельне, там она убирала и стирала, потом несколько часов проводила в больнице, снова заходила в богадельню и только после этого возвращалась в монастырь.

Шийна была потрясена. Столько работы, а ведь тете Эрминии около пятидесяти лет! Девушка настояла, что будет ей помогать.

Все пошло хорошо. Шийна, молодая и энергичная, споро принялась за дело, и к тому времени как тетушка приходила, богадельня была уже пуста и никто ее не беспокоил. Теперь они с тетей могли проводить спокойные вечера в монастыре, разговаривая или занимаясь шитьем. Если Шийна и скучала о доме и о привычных занятиях, то не показывала этого. Однако ей до боли не хватало брата. В монастыре совсем не было молодых, полных жизни женщин, и она чувствовала себя одинокой.

Прошел месяц, но она не имела никаких известий о доме — ни от Найела, ни от отца. Шийна чинила куртки и пледы бедняков, научилась от тетки бесчисленным способам вышивки, привела в порядок собственный гардероб… и шитье смертельно надоело ей. Хотелось поездить верхом, поохотиться и поплавать, пока не выпал первый снег. Хотелось приключений или озорных проделок на худой конец, и ох как ей не хватало Найела!

А Найел должен был в этом году принимать участие в набегах. Осень традиционное время для угона скота. Все, что Фергюсонам удастся раздобыть нынешней осенью, останется дома, не будет продано: слишком многое они потеряли по вине Маккиннионов, чтобы продавать добычу.

Утро в конце сентября, когда Шийна повезла на тележке к реке постельное белье, было на редкость мрачное. Не просто привычное для Шотландии пасмурное небо, а прямо-таки груды темных туч, предвещающих бурю. Шийна была неспокойна за свою стирку. Обыкновенно она развешивала выполосканное белье прямо на берегу, чтобы оно просохло на свежем ветерке, а не болталось на приходском дворе, где дома, окружающие его со всех сторон, не пропускали почти ни малейшего дуновения. Если же шел дождь, белье приходилось сушить в помещении, и не меньше чем целый день.

Так уже случилось накануне, и Шийна провела в богадельне все время после полудня до сумерек, когда начали сходиться постояльцы. Ей не хотелось, чтобы это повторилось, — худые, изможденные лица, изорванная грязная одежда наводили на нее тоску.

Она торопилась и натерла руки до ссадин, пока кончила дело. Бедные руки! Какими они раньше были белыми и гладкими, а теперь все потрескались, огрубели, покраснели.

— Не нужна ли помощь, девушка?

Шийна поспешно обернулась. Она не услышала, как подъехал молодой человек верхом на лошади, потому что ветер выл как бешеный, хлопал всадника его же пледом по ногам и вовсю трепал зеленую рубашку.

Он явно был горец; цвета пледа сходны с фергюсоновскими. Молодой, примерно того же возраста, что и Шийна. В лице есть нечто располагающее. И дело не в том, что лицо это по-настоящему красиво, а в чем-то другом, трудно определимом.

— Очень любезно с вашей стороны, — усмехнувшись, ответила Шийна. — Но я не могу представить, чтобы воинственный горец занимался стиркой для богадельни.

— Разве ты нищенка? — удивился он столь непосредственно, что Шийна от души расхохоталась.

— Конечно! — ответила она. — Стала бы я иначе стирать все это!

— Но… ты вовсе не похожа на нищенку.

— Да, для меня это внове. Я хочу сказать, что лишь недавно попала в тяжелое положение.

— У тебя нет семьи?

— Ох, я вижу, у тебя полным-полно вопросов, я с тобой только время теряю понапрасну, — очень серьезно проговорила Шийна, но глаза у нее блестели лукавством.

Она уже очень давно не разговаривала ни с кем из ровесников, тем более с таким красавцем. Ей