говорил, да и я не слышал, чтобы такому наказанию подвергались воины кидона, проходящие подготовку. Думаю, он ударил тебя по голове. Ты что-нибудь помнишь?

Я покачал головой, и он кивнул, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями.

— Наверное, ты так ничего и не сможешь вспомнить. Частичная амнезия в результате ранения в голову. Думаю, ты довольно долго находился без сознания, раз так сильно обгорел.

Я раздумывал над его словами, которые он произнес в беседе с матерью, и теперь решил повторить их, чтобы он услышал это от меня.

— Ты знал, что я его ослушаюсь. Знал, что я вернусь домой с порезанным ухом — а то и хуже, — если он меня поймает.

Отец помолчал немного. Не думаю, что ему хотелось признаваться в этом мне.

— Я знал, что последствия твоего обучения могут быть и такими. — Он немного отодвинулся и, склонив голову набок, посмотрел на меня. — Как ты думаешь, это стоило того, чему ты у него научился?

Я задумался. Чему я научился у Девара? У меня не было внятного ответа на этот вопрос. Езда верхом и умение выживать в тяжелых условиях. Но что он сделал с моим разумом? Научил ли меня чему-нибудь действительно стоящему, показал ли то, чего я не знал? Или только обманывал, оскорблял и заставлял терпеть лишения? Я понимал, что отец вряд ли поможет мне отыскать ответы на эти вопросы. Значит, лучше их и не поднимать. И сделать так, чтобы отец успокоился.

— Наверное, то, чему я научился, стоит парочки шрамов. Ты же сам говорил, что шрам для солдата обычное дело. — В надежде, что он не станет больше терзать меня вопросами, я добавил: — Отец, прошу тебя, прости его. Я хочу, чтобы все закончилось. Я его ослушался. Он порезал мне ухо, как и обещал. Пусть так все и останется.

Он смотрел на меня, разрываясь между облегчением и удивлением.

— Ты знаешь, что я не могу этого сделать, сын. Он оставил тебя едва живого на нашем пороге, и, если мы позволим кидона хоть раз так поступить с будущим солдатом из благородной семьи, жители равнин посчитают, будто им дозволено творить такое и впредь. Девара не поймет и не оценит ни терпимости, ни прощения. Он будет уважать меня только в том случае, если я завоюю его уважение. — Он потер нос и устало добавил: — Мне следовало подумать об этом, когда я отдавал тебя в его руки. Боюсь, я слишком поздно понял, что совершил. Возможно, мои действия приведут к волнениям среди кидона. Теперь я уже не могу притвориться, будто ничего не произошло, или предоставить другим расхлебывать кашу, которую я заварил. Нет, сын. Я должен знать все, а потом действовать.

Во время его речи я тихонько почесывал заживающие ожоги на левой руке. От жира кожа облезала лохмотьями, и я был похож на рыбу в конце сезона миграции. Соблазн все содрать был таким сильным, что я едва сдерживался, уговаривая себя потерпеть, чтобы не выглядеть в глазах окружающих капризным ребенком. Я тихонько потирал место, чесавшееся особенно сильно, и старательно не смотрел отцу в глаза.

— Невар? — напомнил мне о себе отец, когда молчание затянулось.

Наконец я принял решение. И впервые солгал. Меня самого удивило, как легко слова слетели с моих губ.

— Девара отвел меня на высокогорное плато. Он хотел научить меня перебираться через пропасть. Мне это показалось неразумным и слишком опасным, я не захотел рисковать и отказался. Возможно, я вел себя слишком резко. Я сказал, что это глупо и только дурак попытается это сделать. Он хотел заставить меня силой, и я ему ответил тем же. Кажется, я ударил его по лицу. — Мой отец знал, что это смертельное оскорбление, с точки зрения кидона. Теперь поведение Девара должно было стать ему понятным. Я помолчал немного, а потом решил, что больше ничего говорить не нужно. — Остального я не помню.

Отец сидел в кресле неподвижно, и я чувствовал его разочарование. Я не жалел, что не рассказал ему правду, а укорял себя лишь за то, что не придумал более удачную ложь. Я ждал, пока он обдумает мою историю. Вина за то, что со мной произошло, должна была лечь либо на Девара, либо на меня самого. Я принял ее на свои плечи не потому, что чувствовал себя столь уж неправым, просто даже в своем юном возрасте понимал, что может произойти, поступи я иначе. Если Девара ранил меня без серьезной причины, отец, как истинный воин, должен будет найти его и покарать. Если же я сам напросился на неприятности, отец не станет с такой яростью стремиться отомстить Девара.

Я, конечно, предвидел последствия такого решения, ибо то, что отец не станет устраивать охоту на Девара, вызовет удивление у окружающих. А насчет меня пойдут кривотолки: что же я сделал кидона, чтобы заслужить подобное обращение и такие раны? Если мой отец сможет сказать, что я ударил кидона по лицу, тогда все встанет на свои места. Отцу будет немного стыдно, что я не победил его в схватке, но, с другой стороны, он сможет гордиться тем, что я не побоялся ударить Девара. И единственное, о чем я жалел, что не обдумал заранее, как объясню произошедшее. Мое заявление о том, что я отказался перейти пропасть, звучало так, будто я испугался. Но я уже ничего не мог изменить и потому постарался об этом не думать. Я страдал от боли, слишком быстро уставал, и порой мне казалось, что мои мысли мне не принадлежат.

Но ни на одно мгновение я не усомнился в правильности своего решения не рассказывать отцу всю правду. Именно эту версию узнают все окружающие во время моего долгого выздоровления. Моя же правда заключалась в том, что в мире кидона я не выполнил приказ наставника и не убил древесного стража. Я ослушался его, положившись на собственный невеликий разум. А ведь он предупреждал меня, что страж — страшный и очень опасный враг. Я не нанес смертоносный удар, когда у меня была такая возможность, и теперь мне не дано узнать, что произошло бы, прикончи я женщину сразу же, как увидел. И отныне мне суждено пожинать плоды своего непослушания. Я умер в том призрачном мире и чуть не умер в своем собственном.

Иногда я задавал себе вопрос, смогу ли я хоть когда-нибудь обсудить мой «сон» с отцом, и понимал, что это невозможно. С тех пор как мне стало известно, что он на самом деле обо мне думает, когда я узнал о его сомнениях относительно моей способности командовать другими людьми, между нами словно выросла стена. Он отдал меня в руки дикаря, чтобы тот подверг меня испытанию, и не посчитал нужным предупредить об опасностях, которые могут меня подстерегать. Интересно, а думал ли он о том, что я могу не вернуться? Или он был готов рискнуть? Может быть, он решил, что лучше сейчас потерять сына, чем стыдиться за него, когда он станет солдатом. Я посмотрел на отца, и на меня вдруг нахлынули два совершенно противоположных чувства: бесконечное отчаяние и пожирающая душу ярость.

И тогда я тихо произнес первое, что пришло мне в голову:

— Думаю, сейчас мне больше нечего тебе сказать. Отец кивнул, не заметив моих переживаний.

— Я понимаю, что ты еще не до конца пришел в себя, сын. Поговорим об этом в другой раз.

В его голосе я услышал сострадание, и меня снова охватили противоречивые чувства. Может быть, я все-таки не разочаровал его и у меня есть необходимые качества, чтобы командовать людьми? А хуже всего было то, что я засомневался в собственном будущем. Не исключено, что мой отец понимает меня лучше, чем я сам. И мне действительно не суждено стать настоящим солдатом. Я услышал, как тихо закрылась дверь моей комнаты, и у меня возникло ощущение, будто меня отрезали от будущего, которое всегда казалось ясным и понятным.

Я откинулся на подушки и сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Мне удалось расслабиться, но мысли словно безумные продолжали метаться в мозгу. У меня даже возникло ощущение, что от их бесконечного бега в голове у меня появились глубокие колеи. Лежа в постели и медленно поправляясь, я чувствовал необычную слабость, вызванную, как мне казалось, вовсе не телесными ранами, и я без конца мысленно возвращался к произошедшим событиям, надеясь в них разобраться.