делать! Я все умею, это очень хуево. Наконец, дав Жигулину наказ послать хромоногого «экономиста» в бар вниз, она спустилась со мной. Мой белый пиджак был расстегнут, она в лиловом причудливом платье, в туфлях, которые я ей купил, с длинным мундштуком в руке – красивая, соблазнительная. Можно подумать – богатые люди, муж с женой или любовники – преуспевающий Эдичка и купленная этим преуспевающим Эдичкой красотка Елена спустились в бар.

Она заказала себе коньяк, я виски – Джей энд Би, пьем – эффектные люди, я уже начал входить в роль, но она сбивала меня, все время выглядывала через стекло на улицу, и вдруг сорвалась – вышла, что вышла, выбежала, и вернулась с кем-то морщинистым и усатым, что-то желтое было в моих глазах короткое время. Познакомила, и тотчас ушли, мое лиловое видение удалилось. Джордж его зовут. Знаем, что Джордж.

Бармен-японец видел, бармен понял. Как ножом по сердцу полоснули, почему все в этот момент вспыхнуло, все!

А как бы вы себя чувствовали в этом баре на 54-й Ист, на 58 улице, если бы любовь вашу уводил богатый человек, только потому, что он богатый, а вы бы оставались на табурете, пить ваше Джей энд Би и корчить из себя заезжего иностранца? Ебаный в рот! Вся ненависть к этому миру, моя личная ненависть талантливого храброго Эдички, маленького мускусного зверька, горькая и тоскливая ненависть, не могущая найти выход тотчас была в моих глазах.

Не забывайте, в какой среде я рос и сформировался. В среде, где любовь и кровь стояли рядом, измена была чуть впереди слова нож, я сидел на табурете и думал, что ребята мои, друзья мои, гниющие по лагерям за уголовные преступления, бандиты и воры из Харькова, сейчас презирают меня как жалкую тряпку. «Увели ее, а ты, блядь, фраеру даже нож под ребра не пустил, ее ебут все кому не лень, она сосет у них у всех хуи, а ты, блядь, душу свою позволил загадить, мудак, трус, интеллигент хуев!»

Так говорили мои ребята, страшно и откровенно говорили, со своей колокольни они были правы, вообще они были правы, я должен был ее зарезать по их и моему кодексу, если я ее любил. А я ее любил.

Эдичка молчал, что он мог сказать ребятам. Что это ее злая воля, что причем тут хромоногий, или причем тут Жан…

Когда в бар вошел Кирилл, это было спустя полчаса, ему сказал Жигулин, что я там сижу с Еленой, он впоследствии сказал: – «У тебя были такие глаза, как будто только что на твоих глазах твоему любимому ребенку проткнули раскаленным прутом голову». Он, Кирилл, любит выражаться витиевато, но, очевидно, это было так.

Я пил, когда он вошел, не то шестое, не то седьмое Джей энд Би, я заказал и ему того же, может быть, это было Вайт Лейбл, не знаю, но мы выпили и пошли оттуда еще в другое место, и я уж почти ничего не помню дальше. Кирилл впоследствии говорил, что мы были в нескольких барах, что из одного нас выставили, что я купался в фонтане, раздевшись, что я влез на какую-то скульптуру и прыгнул оттуда, что я корчил из себя бандита, атамана, и конечно, все это было подсознание.

Он ночевал в отеле, а утром мы с ним поскандалили. Пытаясь снять контактные линзы с глаз, я обнаружил, что их у меня на глазах нет. – Хуй с ними, с линзами, хуй с ними, с 220 долларами, сколько уже потеряно, что это и не потеря, – сказал я Кириллу. Он, очевидно, заразился от меня внутренней истерикой, потому что стал меня истязать рассказами о том, как я вел себя.

– Ты был отвратителен, – говорил Кирилл с каким-то злобным упоением, – ты бросался под машины, ты снял туфли и шел босиком, у тебя было гнусное лицо.

Все это Кирилл высказывал, стоя надо мной, лежащим на кровати лицом к стене. Удовольствие, когда вас в восемь часов утра доебывают, у вас и без этого мир как грязная яма для нечистот, а тут еще вас обличают.

– Отстань от меня, – говорил я устало, – что тебе нужно от старого больного человека, зачем ты мне все это рассказываешь?!…

Он кричал: – Я набью этой проститутке морду, почему она берет у тебя деньги, пусть ей дают деньги те, у кого она сосет хуй! – Трусики ты ей купил, дурак, блядь! Джордж, Жан, еще один фотограф и Жигулин вытирают твоими трусиками хуи, со всеми с ними она ебется сейчас! Мне звонил Жан, хвалился, опять два раза выебал Елену!..

Так он орал, и я его выгнал. Он ушел, а я погрузился в идиотское страшное состояние, то выныривал из мрака, то опять в него погружался. Выныривая, я пил воду, ложился опять, думал нескончаемо о Елене, о том, что мне, Эдичке, не хуй жить на свете такому, как я есть.

Так я пролежал до двенадцати часов и затем пошел в душ, думая отправиться на Восьмую авеню и взять проститутку. Это должно было меня успокоить. Не можешь умереть – надо жить. Я уже совсем было собрался, я знал даже, кого именно возьму на Восьмой авеню, какую девочку, как вдруг зазвонил телефон. Произошло это, когда я вложил десятку в один мой карман, а другую десятку в другой – такая у меня манера. После любви я собирался повести проститутку в бар, мне нужно было с кем-то выпить.

Зазвонил телефон, и из трубки на меня излился голос моей любимой. Любимая предлагала мне явиться к ней немедленно для осуществления ее безумных проектов. Раз требует – нужно идти. С проституткой придется повременить. Эдичкин хуй подождет. С самоубийством тоже. Нужно кроить Леночке ее прозрачные ткани. Взяв едва начатую, неизвестно откуда взявшуюся бутылку виски, я отправился к даме сердца.

Дама сердца перед кройкой планировала поход в Блумингдэйл для покупки ниток, поясов, заколок, молний и прочего барахла. Я отправился с ней, я купил ей меховые тапочки, которые ей понравились, опять покупались трусики и еще что-то. Когда мы вышли, у меня не было ни цента, а у нее от ее двадцати долларов тоже не осталось ничего, на последние трусики мы собирали даймы и куотеры. Трусики были красные. Я с тоской подумал о проститутке, больше у меня не было денег. Вы думаете, я о чем-нибудь жалел? Еще чего, я всегда исполняю свои прихоти, девочка ведь радовалась трусикам. Мне и было приятно.

Жигулин и его гость, встретившие нас в мастерской, не оценили трусиков. Мужланы, что они могли понимать в красных трусиках. Только со мной Елена могла поговорить об этом, только со мной. Мы еще пили, пиздели о том, о сем. После нескольких хороших порций виски у меня совсем отпала охота что-либо кроить или шить. Но охуевая, обливаясь потом, я все же занялся этим.

Освободил от их предметов стол, разложил ткань и стал мудрить над ней. Меня очень тянуло лечь, поспать, здесь, где ходила она, был Жигулин, была кошка, я бы спокойно заснул и без кошмаров, в ее постели, например. Но у меня не хватило духу попросить этого. Вполне возможно, она и согласилась бы. Я же не с ней, я без нее просился.

Я возился возле ткани, она в Жигулинском секторе пиздела по телефону, и это постепенно начало меня раздражать. – Могла бы хоть для приличия со мной посидеть, пока я работаю, – думал я. Куда посидеть, она