Утром я встал очень рано, с твердым желанием начать новую жизнь. Придерживаясь Средиземного моря как ориентира, я отыскал магазин, торгующий спортивными одеждами, и приобрел у похожей на кусок старого дерева дамы олимпийские купальные трусики. Самые маленькие взрослые купальные трусики, какие у нее были. Из магазина, по начинающейся утренней октябрьской жаре, я вышел опять к берегу и спустился на низкий бледный пляж, где группами и индивидуумами лежали человеческие существа, напоминая редкое стадо тюленей. Повернувшись к лежбищу задницей, я освободился от одежд и натянул оказавшиеся мне тесными трусики. «Переоценил миниатюрность своей жопы», – фыркнул Эдуард-2. Я достал из кармана пиджака «Надю» Бретона, маленький франко-английский словарик и, растянувшись на тотчас же впившемся в меня галечном ложе, стал читать.

Прошло четыре часа. Я разительно загорел, так как моя татаро-монгольская кожа обладает удивительной способностью моментально темнеть даже от самого слабого и кратковременного соприкосновения с солнечными лучами. В пять тридцать я должен был быть в шапито в сквере против отеля «Меридиан», дабы подписывать свои книги, если окажется, что кто-либо из ожидающей толпы читателей захочет их купить. Вынув часы из ботинка, я справился со временем. Следовало собираться. Перевернувшись на спину, я увидел, что надо мной стоит смуглая крепкая девочка с обнаженной грудью.

– Бонжур! – сказала она. – Можно я сяду?

– Пожалуйста.

Я подумал, что сейчас она попросит у меня денег. «Уличная девочка. Местная. Хулиганка. Вымогательница», – решил я.

– Мне скучно. Я никого здесь не знаю. – Она порылась рукою в мелкой гальке.

– Угу, – философски промычал я.

Я был уверен, что она попросит у меня денег, но вначале сообщит, что она только что освободилась из тюрьмы или из госпиталя. Ее французский язык был чуть лучше моего, но мой ведь был ужасен.

– Ты не француз?

– Нет.

Я не желал углубляться в беседу. Мы помолчали. Я закрыл книгу.

– Вы тоже не француженка, конечно? – наконец промычал я, потому что она сидела и не уходила, поглядывая на меня смущенно.

– Какой, вы думаете, я национальности? – обрадовалась она.

– Испанка?

Я был уверен, что она уличная цыганка, но постеснялся сказать ей об этом.

– Нет, я из Бразилии! – обиделась она, как будто между бразильянкой и испанкой такая уж гигантская разница.

– А я русский, – объявил я только для того, чтобы она не очень гордилась своей редкой национальностью.

– Правда? Первый раз вижу живого русского.

Я был уверен, что в Рио найдется несколько тысяч русских, мы обитаем повсюду.

– Меня зовут Люсия, – она протянула мне руку. Я взял.

– Меня – Эдвард.

Рука ее была маленькой и твердой, рука девочки, занимающейся физическим трудом. Пальцы – я воровски скосился на руку из-под очков – короткие, и небольшие ногти глубоко вросли в мясо. Простушка.

– Что ты делаешь в жизни, Люсия?

– Я? – Пауза. – Фотограф.

Я тотчас не поверил, что она фотограф.

– А ты, Эдвард?

– Приехал на Дни мировой литературы, – я кивнул головой на видимые с пляжа флаги, развевающиеся над шапито и моим отелем. Незаконно развевающиеся, по сути дела.

Иностранных писателей на Днях оказалось только двое: Эрскин Колдуэлл и я. Опустившаяся на полотенце рядом с нами блондинка сняла тишорт, обнажив две нежные белые груди с розовыми сосками. У меня встал член и больно впился в олимпийские купальные трусы.

– Дни литературы?

– Ну да, я писатель…

Мне казалось, что вся Ницца должна быть занята нами, писателями, но вот сидел передо мною экземпляр, который понятия не имел о том, какие важные события происходят в Ницце.

– Первый раз встречаю живого писателя.

Если бы она была профессиональным фотографом, она встретила бы десятки живых писателей и несколько живых русских. Врет, сочиняет себе интересную биографию. Я открыто оглядел цыганку Люсию из Бразилии. Всю… Она была катастрофически не моего типа. Я любитель больших белых женщин, маленькие и смуглые меня не привлекают. Но у нее были широкие бедра и небольшие груди еще несъебавшейся девочки с почти черными сосками.

– Я подошла к тебе потому, что ты показался мне… – она подыскивала слово, – живым. Все другие мертвые.

Получив комплимент, я подобрел. Смущенно опустив руку в мелкий гравий, переходящий в песок, как